От Лоха у нее было трое детей, но мужем и женой они себя не объявляли. Лох числился новоселом, поэтому. В пределах Поймы это особого значения не имело, привелегий у граничар тут было немного. Ну, право дом поставить в Лихоте, чтоб не трястись вечно в лесной глуши, ежечасно ожидая нападения. Вот, пожалуй и все.
Но в любой другой местности Архонии Лох оказывался совершенно бесправен. Первый же веретенник мог обратить его в рабство, а первый же городской стражник определить на бесплатные городские работы, которые нередко были хуже всякого рабства. Поэтому Лох терпеливо дожидался, пока граничарские старики сочтут его достойным записи в Кленовую книгу, хранящую списки граничарского сословия, и только после этого рассчитывал сыграть свадьбу, что над его детьми не тяготело звание новосела. Это была обычная дорога, для каждого желающего стать граничаром, осилить которую удавалось хорошо если одному из трех.
Лох эту дорогу осилил. Многолетние хлопоты Лечко увенчались успехом и этой ночью на Поганом хуторе ожидался двойное торжество, свадьба и оглашение Лоха Плотника граничаром.
С той поры, как Лох появился в этих местах, одетый в рубище, подпоясанное веревкой, за которую был заткнут топор, много воды утекло. Теперь на хуторе постоянно проживало, не считая семьи хозяина, не меньше двух десятков человек, работники и родственники Лоха, которые, прознав, что ему удалось встать на ноги, потянулись сюда из нищих архонских предместий. Лох был рад каждому новому человеку, хозяйство постоянно нуждалось в рабочих руках. Гордостью его был сложенный из дикого камня двухэтажный дом, совсем такой же как у больших архонских господ. Строительство заняло больше года, Лох с сыновьями сам тесал камень и вел кладку, зато теперь он мог не бояться ни пожара, ни набега шайки варваров. Впрочем, теперь не каждый варвар рискнул бы сюда сунуться.
Соседские хутора, каждый из которых был хорошо укреплен, почти слились в одно поселение, с многочисленными и отважными обитателями, мгновенно собиравшимися на первый же звук тревоги. Да и подмога из Лихоты могла прибыть сюда за считанные минуты.
Столы были накрыты на просторном лугу перед домом, чуть в стороне горели костры на которых жарились целые свиные и коровьи туши. Булькала в котлах ароматная похлебка, а из подвалов дюжие работники выкатывали бочки с вином, брагой и медовухой. Везде, где только можно горели факелы, от которых на лугу было светло как днем.
По обычаю никого особо на праздник приглашали. Должны были прийти те, кто уважал Лоха, а таких было немало. Лошадей у коновязи уже стояло великое множество, а гости, верхом и на повозках, все прибывали и прибывали. Их встречал один из сыновей Лоха и провожал к столу. Опоздавших не ждали, пир шел во всю. За столами мужчины и женщины сидели вперемешку, хотя в Архонии это не было принято. Но Пойма есть Пойма, тут свои законы. Ряды пирующих обносили блюдами с разнообразными явствами работники Лоха и просто, желающие помочь по-соседски.
Надо ли говорить, что все присутствующие были разнаряжены в пух и прах. Граничары, все как один, в белых и серых войлочных колпаках, в разноцветных куртках и белых рубахах. Сапоги со шпорами, на поясе сабли и мечи. Новоселам такой роскоши не полагалось, они довольствовались, у кого были, сапогами без шпор. А вместо сабель носили ножи, иной из которых, правда, по размерам был с хорошую саблю. Что до женщин, то их наряды блистали всеми цветами радуги. Платья, платки, накидки, от их пестроты у Самохи на мгновение потемнело в глазах.
Но среди пестроты платков нередко мелькали и черные, вдовьи.
Но опытный глаз Жуча сразу отметил главное — танцы еще не начались. Хотя оркестр Безунуго Бочки уже жарил непременного «Бабая» и несколько любителей, столпившихся вокруг, оглашали окрестность нестройным пением.
Когда Самоха и Жуч спешились и привязали коней, к ним навстречу поспешил старший сын Лоха Плотника Лох Стамеска, здоровенный, еще по детски нескладный, парень.
— Добро пожаловать, гости дорогие. Спасибо, что пришли! — сказал он. — Прошу к столу.
— И тебе спасибо, Стамеска, — сказал Самоха, — подставляй лапу.
И, достав бархатный кошель набитый золотыми гугенчиками, хлопнул им об ладонь хозяйского сына.
— Ха! — сказал Стамеска. — Спасибо, Самоха. Расходы у меня большие.
— Ясно море, вино, девушки, понимаю, — Жуч протянул ему замотанный в холстину длинный сверток. — А это от меня. Держи, да смотри, тут не разворачивай.
Стамеска умильно посмотрел в глаза Жуча.
— Ну, ладно, — смилостивился тот. — Вот тут, можешь взглянуть, только самый краешек.
Жуч отвернул край холстины и в свете факелов блеснула благородная сталь халашской сабли, взятой два месяца назад Жучем с тела вождя Арталака, зарубленного им в честном поединке. Подарок был царский, Нота Рыбарь давал за этот клинок четырех белых кобылиц, но Жуч не согласился.
— Жуч, — Стамеска мертвой хваткой вцепился в оружие, так что костяшки пальцев побелели, — если что, только свистни!
— А то! — Жуч хлопнул его по плечу и подмигнул. Под свадебные же подарки был отведен особый стол, на котором горой лежали золотые монеты, седла, штуки ткани, беличьи и собольи шкурки, и чего тут только не было.
— Самоха, Жуч, сюда, — закричали от ближнего стола, где собралась молодежь. Там же и сидели гостьи из Архона, тоже из числа лоховой родни, но родни богатой, которой не было нужды пробираться в Пойму лесами да перелесками.
— Дальние родственники, — в случае чего объяснял Лох Плотник интересующимся, — потеряли меня из виду. И вдруг нашли. Ну, обрадовались, конечно. А может это Динины. Я-то ведь их тоже потерял, но не вспомнил. А они-то, — хладнокровно добавлял Плотник, — вспомнили. И рады-радешеньки.
После этого, обычно, вопросов не возникало.
Архонские девушки Жучу понравились, и Самохе тоже. Им вообще все девушки нравились, и многие женщины тоже. Особенно впечатлило Жуча, что при архонских барышнях состояла, для охраны, как объяснил Жучу Самоха, их чести и достоинства, женщина приятной наружности, это как бы дополняло картину, придавая ей дополнительное очарование. То есть, полный набор и в лавку можно не бежать. Жуч даже, улучив момент, остановил проходящего мимо Лоха Плотника и спросил его:
— Лох, а та дама, она тоже твоя родственница?
— Эта? — задумался Лох. — Вроде бы да, но головой я не поручусь. Во всяком случае муж у нее старший рыцарь, начальник Южных ворот славный Пексигель и к тому же она двоюродная тетка вон той малышки с длинными косами. А та уж почти наверняка моя родственница.
— Полагаю, дальняя? — воодушевился Жуч.
— Скорее всего, — ответил Лох и, когда Жуч уже отходил, добавил. — А тебе спасибо, за парня моего.
— Да ладно, — махнул рукой довольный Жуч, возвращаясь к столу.
По правую сторону от Жуча сидела дочка Ноты Рыбаря голубоглазая Квета, безответно влюбленная в Самоху, который знал об этом и усугубляя разруху, царящую в девичьем сердце, то и дело ей подмигивая и обращаясь с ней по товарищески, но без лишней фамильярности. А Жуч, сочувствуя девушке, подкладывал ей холодец и самые поджаристые кусочки баранины, аккуратно разрубая их перед этим своим тяжелым лезвием своего ножа, виртуозно, как и всякий граничар, обходясь им за столом.
Вообще-то, Квета была не прочь безответно влюбиться и в Жуча, но пока окончательно не решила, стоит ли, и была поэтому с ним строга:
— Да убери ты, черт тебя, эту баранину. Сказано, не ем я ее.
— Ах! — отвечал Жуч. — Кветочка, почто ж ты ее не ешь?
— По то, — отвечала грозная Квета и лучезарно улыбаясь Самохе, спрашивала его. — Неправда ли, сегодня ребята Безунуго Бочки в ударе?
— Особенно барабанщик, — отвечал Самоха и снова подмигивал. Сокрушенная девушка замирала.
— Холодца? — вопрошал бравый Жуч.
— Какой воспитанный юноша, — глядя на Жуча, не уставала удивляться, наслышанная о грубости граничарских нравов, жена начальника Южных ворот славного Пиксигеля, которая, как уже было выше сказано, тоже нравилась Жучу, но как-то по-простому, в первую очередь пышной грудью. Архонские же барышни не умолкая трещали со своими граничарскими товарками, просвещая их насчет особенностей летней столичной моды, а в ответ получали самые ужасные и таинственные истории, на которые так щедра Пойма. За соседним столом, где сидели матерые, в летах, граничары со своими женами, веселье нарастало с каждой выпитой чарой. И уже кто-то пробовал затянуть песню про василек, который растет, куда ни брось его семя, вот только на камне не растет, хоть плачь, а слеза, брат, может и камень размягчить, да уж вырастет на нем не василек. Нет, не василек, но, убедившись в невозможности соперничать с музыкантами Бочки, опускался на лавку, грозясь проткнуть барабан или на худой конец самого барабанщика.
Но Безунуго Бочка не первый год колесил по Пойме со своими ребятами и знаменитым барабаном, на каких только праздниках не доводилось играть, а бывало, что и на похоронах, и угроз он не боялся, потому что сам был граничаром и по лезвию его ржавой сабли не раз стекала вражеская кровь, хотя, конечно, кур и кроликов погубил ею Бочка куда больше. Приглашали остаться при дворе знатные вельможи, настоящие ценители музыки, не то что этот болван Чукурим Байда со своим васильком, которого-то он и петь толком не может. Да будет тебе твой василек, братец, только прикати моим ребятам вон тот бочонок, что сиротливо стоит вон у того стола, а то струны на виолах, даром, что воловьи, пересохли и першит в горле у барабанщика.
Да, знатные вельможи, хоть бы и тот же граф Гуго, правитель Меденецкого замка. А вот и сам он, легок на помине, славный сеньор, вспомнил, как Лох заслонил его от удара зеритской секиры в лихом деле под стенами Ошервильской твердыни. А ну-ка, в честь храброго графа — военный марш!
— Спасибо!
Действительно, на луг, причудливо подсвеченная факелами, вкатилась карета, запряженная тройкой вороных коней. Лакированные, резные дверцы распахнулись и перед граничарами появился улыбающийся граф Гуго Таратайка. Сверкая наголо обритым черепом, под руку с красавицей графиней леди Шегиной, окруженный меденецкими дворянами, он пошел через луг, припадая на искалеченную под Ошервилем ногу и обнял, поспешившего навстречу, Лоха Плотника. Народ разразился приветственными криками, графа, редкий случай, в Пойме, связанной с ним узами взаимовыручки, любили. Лох представил графу своих сыновей и проводил его со свитой на почетные места. Вслед за тем, закованные в броню, черные меденецкие рейтары провели перед восхищенными зрителями двух племенных жеребцов из графской конюшни, подарок графа.
Снова зазвенели чары, засверкали в руках острые ножи, полилась музыка и первых упившихся гостей понесли заботливые работники отсыпаться под специальный навес, где, ради такого дела, была разложена солома. Многим из них за три дня праздника предстояло еще не раз сюда вернуться.
Приближалась главная минута, вот смолкла музыка и музыканты отложив на время смычки и свистульки уселись за стол перекусить и промочить горло, и любитель песни о васильке Чукурим Байда прикатил сюда бочонок от дальнего стола, да так тут и остался, влипнув, как муха в патоку, в разговор о том почему в Пойме такие замечательные музыканты, а в Арконии они никуда не годятся. Кроме того он хотел поиграть на волынке, ему не дали этого сделать, но обещали что чуть попозже он всласть на ней поиграет.
— Люблю музыку, — сказал Жуч, обдавая взглядом, словно потоком расплавленного свинца пышные арахонские формы, — вот только смолкнет она, и так хорошо делается.
— Да, — сказала жена начальника Южных ворот, непонятно каким образом расслышав его голос среди общего шума. — Делается удивительно хорошо.
— Все что ни делается, все к лучшему, — подвел итог Клепила, оказавшийся тут после долгих и сложных перемещений по лугу, рукопожатий, объятий и совместных возлияний со старыми друзьями.
Вдалеке послышался чистый звук трубы. Шум на лугу стал стихать, все узнали серебряную трубу Долги Трубача, которую тот доставал только в особо торжественных случаях. После того как труба пропела во второй раз, на лугу наступила тишина и даже пьяные протрезвели. Теперь стал слышен отдаленный топот копыт, приближающийся с каждой минутой. И вот сквозь тесовые ворота на луг, ряд за рядом, вошла граничарская конница. Всего сотня, но это была отборная сотня. Впереди, в полном вооружении, в начищенном медном шлеме, ехал старшина Лечко, по бокам от него Долга Трубач и Пайда Черный, сжимавший в руках древко черно-белого знамени граничарского войска. За ними по, так же, по трое в ряд ехали старшины Обух, Нота Рыбарь и дальше, все самые славные рубаки Поймы и ее военачальники. Сидящие на лугу, включая и графа Гуго, встали с лавок и степенно приблизились образовав как бы лук, тетивой которого был строй всадников. Долга протрубил в последний раз и опустил трубу. Лечко привстал в стременах и громовым голосом крикнул:
— Пойма выкликает Лоха Плотника!
