старого дурака. Наконец Клепила заподозрил неладное.
— Да вы что, перепились оба? — закричал он и начал вертеть головой, вглядываясь в их лица. Через минуту ему уже все стало ясно. — Так, — сказал он важно, — ты, девонька, придуриваешься.
Квета продолжала извиваться, покачивая бедрами, лицо ее оставалось отрешенным. Но провести ведуна было не просто.
— Да, да, придуриваешься. Иди, девонька. Ступай, Кветочка. — Но видя, что его слова не действуют, Клепила наконец рявкнул: — Ах, чертовка, а как отцу твоему пожалуюсь, что ты парней комыльником потчуешь, ох и даст он тебе березовой каши. Сказано, брысь!
Лицо Кветы мгновенно приняло нормальное выражение и, показав ведуну острый кончик розового языка, она, хохоча, упорхнула.
— Ишь ты, язык показывает, — бормотал Клепила, щелкая пальцами перед лицом Самохи.
Потом взял его за руку и как маленького повел из круга. Отойдя в темное место, Клепила открыл свою сумку с которой никогда не расставался и достав глиняную бутылочку и глиняный стаканчик, накапал в него тридцать капель какой-то остропахнущей жидкости и, приказав Самохе открыть рот, плеснул туда из стаканчика.
Самохе показались, что он проглотил огонь, хотел было выплюнуть, но Клепила, неожиданно сильными пальцами, сдавил его челюсти, не давая открыть рот, и давил до тех пор пока не решил, что зелье проглочено окончательно и бесповоротно. Словно занавеску сдернули с окна, в голове Самохи посветлело и он пришел в себя.
— Где Квета?
— Ускакала, отроковица, как коза. Ты бы с ней поосторожней, она тебя настоем комыльника попотчевала, от которого, знаешь ли, можно мужскую силу вовсе потерять.
Самоха прислушался к ощущениям внутри себя и нерешительно сказал:
— Я, вроде, не потерял.
— Да это к утру будет ясно, — утешил его Клепила и беспечно махнул рукой. — Главное, что живой.
— Так что Жуч? — с трудом ворочая языком, спросил Самоха.
А Жуч, незамеченный ими, был всего лишь в нескольких шагах и был тоже не вполне в себе, хотя его никто ничем не опаивал.
Незадолго перед тем, в перерыве между танцами, он подсел к жене начальника Южных ворот Пексигеля, которая скучала, глядя, как порученные ее попечению, барышни весело пляшут со своими новыми подружками, напропалую кокетничая с бряцающей саблями и шпорами граничарской молодежью, и поинтересовался, как она чувствует себя здесь, среди грубых жителей пограничья.
— Знаешь, — охотно вступила в беседу архонка, — хорошо. Люди здесь грубоватые, но славные. Муж мне такое рассказывал, а оно все не так и страшно.
— Да, — согласился Жуч, — тут страшного ничего нет. Страшно в Заречье.
Но разговор был бесцеремонно прерван, капитан архонской городской стражи Тино Гравин, который был свидетелем на свадьбе Лоха и Дины, возник перед ними с кубком в руке. Свою восьмиугольную железную шапку с белым пером он уже потерял. На очереди был панцирь, ремни которого капитан расстегнул, так как панцирь, по мере продолжения праздника, начинал ощутимо давить на живот. Пряди светлых волос прилипли к потному лбу, а круглые совиные глаза остекленели. Но голос капитана оставался на удивление трезвым, а речь внятной.
— Кого я вижу! И где! Восхитительная Диан, приветствую вас! — капитан галантно раскланялся.
Жучу показалось, что встреча с капитаном не очень обрадовало восхитительную Диан, но вида она не подала.
— Рада вас видеть, капитан, — сказала она.
— Паренек, пересядь пока, — обратился капитан к Жучу, — у благородных людей свои беседы.
Жуч пересел на соседнюю лавку и, подливая из кувшина в глиняную кружку, занялся свиным окороком. Привычный часами ждать в лесных засадах, он не любил терять время даром. И теперь краем уха прислушивался к разговору, прикидывая заодно сколько надо еще выпить капитану, чтобы он наконец угомонился. По жучевым выкладкам выходило, что наилучшего результата можно достигнуть, влив в Тино Гравина пару чарок молодого вина, присовокупив для верности немножечко браги. Теперь следовало обдумать, как осуществить этот план. Сделать это можно было несколькими путями… Но капитан сам ускорил события. Чего уж там кипело в его лысоватой голове, догадаться было мудрено, однако он внезапно на полуслове прервал свой рассказ о похождениях полковника городской стражи Туки Сильвера, место которого надеялся со временем занять, и вперив в Жуча неподвижный взгляд, которого так боялись арестованные, называя его взглядом змеи, прах побери, капитану было чем гордиться, сказал отчетливо и громко, безотносительно к своему рассказу о полковнике.
— Ах, Диан, вся это Пойма, не более чем вывеска на нашем кабаке. С сотней своих молодцов я бы смел эту граничарскую сволочь, как веником.
— Ого, — Жуч выдержал взгляд капитана и улыбнулся, — так начни с меня, крыса.
Но капитан, видимо, и впрямь, был уже готов; с демоническим смехом он опустошил свой кубок и рухнул, как подрубленный тополь.
— Он умер? — равнодушно спросила Диан. Раздавшийся из-под стола храп немедленно развеял ее опасения.
— Могу привести его в сознание, — предложил Жуч, но таким голос, который не оставлял сомнений, что протрезвление пьяных капитанов архонской стражи, далеко не все, что он может сделать для добродетельной Диан. — Хочешь?
— Пусть лежит. Завтра ему расскажу, если он пропустил чего-нибудь интересное. Ты бы его зарубил?
— Да нет, — засмеялся Жуч. — Саблю пачкать! Дал бы промеж рогов, да и вся недолга.
При упоминании о рогах Диан как-то заволновалась, но причину этого уяснить не смогла.
— Однако, какие все же тут у вас дикие танцы, — сказала она наблюдая за извивающимися в Огневице девушками.
Жуч задумался.
— Наверно, но они не все такие. Есть и другие, довольно медленные. Я тебе скажу как заиграют.
Диан улыбнулась.
— Хорошо, только не забудь.
— Ни в жизнь не забуду! — с пугающей пылкостью ответил Жуч.
— Родители просили присмотреть за девчонками, чтоб не натворили глупостей.
— Не бойся, — сказал Жуч, — никто их не тронет, да и Лоха здесь уважают.
— И меня не тронут? — спросила Диан. Этот вопрос поставил Жуча в тупик.
— Не тронут, конечно, — ответил он, но неуверенность в его голосе явно свидетельствовала, что не бывает правил без исключений. — Я буду тебя охранять.
О, это было хорошо сказано.
И тут заиграл злополучный Танец ив. И тут же, как бес искуситель, вырос перед Диан ведун Клепила. Он был неотразим. Пропитанные каким-то чудодейственным составом, торчали в стороны усы, рыжеватая бородка вилась мелкими кольцами. А глаза горели изумрудным огнем.
— Позвольте, сударыня, — прошелестел он, подобно кусту придорожной рябины под майским ветром, — пригласить вас на медленный танец. Мы, как люди пожилые…
Все, это была непоправимая ошибка, Жуч внутренне захохотал.
— Извините, добрый старичок, — ледяным голосом ответила Диан, — но я уже приглашена этим благородным юношей.
— Это Жуч-то благородный?! — возопил Клепила и пошел жаловаться Самохе.
— Какой смешной старик! — с напускной веселостью сказала Диан.
— Это городской сумасшедший, — хладнокровно пояснил Жуч. — Его внучата выгнали из дома, вот он и бесится.
К несчастью, Клепила еще не успел удалиться на достаточно большое расстояние и все слышал. Пораженный беззастенчивой клеветой в сердце, он заметался по лугу, как раненый зверь, пока, наконец, не наткнулся на Самоху.
Но ни Жучу, ни Диан не было до этого никакого дела.
Жуч несмело тронул Диан за руку.
— Ты сказала, что будешь танцевать со мной.
— Я сказала не совсем так, — ответила она. — И потом, я впервые слышу эту музыку и не знаю, как танцевать этот танец.
— Он простой, — сказал Жуч, — я тебе покажу. Это Танец ив.
Диан поднялась с лавки и пошла, увлекаемая Жучем в круг танцующих.
— Хорошо, что капитан не видит. Итак, какое будет первое па? — спросила она и осеклась, увидев, как танцуют Танец ив. Но широкие ладони Жуча уже легли ей на спину. — Ой-ой- ой, — сопротивляясь мягкому, но настойчивому давлению жучевых ладоней, сказала она. — Вот это танец! Неудивительно, что его запретили.
— Нам не запретят, — ответил Жуч.
— Теперь я вижу, — продолжала, может быть с излишней горячностью Диан, — что нравы в Пойме очень, очень вольные. Просто разврат.
— Это еще цветочки, — простодушно сказал Жуч.
— Да они целуются! — шепотом вскричала Диан, не замечая, увлеченная созерцанием граничарских непристойностей, что ее обтянутая легкой материей грудь уже находится в опасной близости с белой рубашкой Жуча.
— Целуются? Кто?! Где?! — всполошился Жуч, в свою очередь, увлеченный созерцанием четкого рисунка полных губ Диан.
— Там! Те! — шептали эти губы.
Жуч глянул и увидел всего лишь Пайду Белого взасос целовавшегося с Менсой Капустницей, рослой, гибкой, как змея черноволосой девушкой, считавшей себя невестой Белого. Увы, в этом чистосердечном заблуждении она была не одинока.
— Так это Белый, — сказал Жуч — Многие целуются, танцуя этот танец. Говорят, так еще лучше.
— Что лучше? — спросила Диан, чувствуя что ее соски отвердели и понимая, что Жуч тоже чувствует это.
— Все, — сказал Жуч и впился в ее губы поцелуем. Как учил многоопытный Самоха — страшно только в начале, потом уже не страшно.
Жуч ждал когда наступит это потом, терзая сомкнутые губы Диан неумелым лобзаньем, а оно все не наступало. И вдруг он с восторгом ощутил, что ее губы приоткрылись и она стала несмело отвечать.
Тут Жуч словно с цепи сорвался. Ладони его скользнули ниже. Диан замотала головой, но мотать головой и целоваться одновременно довольно трудно. Следовало выбрать что-то одно. Этот выбор был нелегок. К счастью танец кончился, что положило конец мучительным раздумьям. Теперь настал черед мучаться Жучу, которому казалось невыносимым бросить дело на полдороги. Он даже подумывал не отнести ли ему Диан к столу на руках, но это показалось ему неловким. К тому же он боялся показаться слишком назойливым, так что, одну руку все равно пришлось убрать.
Опять загремела музыка, это был Козлачек, очень быстрый танец. Его не столько танцевали, сколько прыгали. Жуч прыгать не хотел. Но музыка ему нравилась, ее грохот словно воздвигал вокруг невидимую стену.
Но все же вокруг было слишком многолюдно. Да один капитан Тино, храпевший под столом, чего стоил. К тому же, видимо, не только Жуч испытывал эту иллюзию прилюдной уединенности, потому что до его слуха, то и дело, доносились обрывки разговоров, не предназначенных для чужих ушей. Вот в нескольких шагах остановились двое, в которых Жуч узнал Лечко и Панту Лисенка. Они, судя по всему, продолжали свой старый спор.
