Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

пальцами дрожащими подвесил
На радостно зардевшееся ухо,
Ты знаешь – чье.
И если б ты «Как звать цветок?» – спросила,
Я бы ответил:
«Теплый отблеск солнца
Сейчас упал тебе на подбородок.
Найди ему какое-нибудь имя —
Я назову тем именем цветок».

Шамоли

О Шамоли!
В срабон, в дождливый месяц,
Твой подведенный черным взор подобен
Раздумью на ресницах молчаливой
Бенгальской девушки.

Твоя земля сегодня
Стихи травы слагает
Зеленой речью
В ответ на дождевую речь небес.
Твой лес оделся в облака листвы,
Взывают к облакам деревья, руки по?дняв:
«О вы,
Взнуздавшие восточный ветер,
Помедлите, о вы!»

Под придорожным деревом твое жилище,
О Шамоли,
Кочевница, отвергнутая всеми.
Разрушив свой шалаш, ты в беззаботный путь
Выходишь налегке, мгновенно обеднев.
Влюбленного в тебя
Не связываешь ты – пола с полою брачной.
И, выходя из спальни первой ночи,
Он даже не оглянется на дверь.

Я хижину для нас слепил из глины,
С надеждой быть с тобой наедине
За слабой, ненадежною оградой.
В то утро пели птицы.
Они не строят клеток.
Гнездо – что вить, что покидать – легко им.
Весною – здесь, порой дождей – в лесу.

Недавно, на рассвете вместе с ветром
Захлопали в ладоши листья леса.
Сегодня – пляска,
Завтра – в пыль листвой.
Они на то не жалуются даже.
Они – глашатаи в весеннем царстве.
Сегодня – трудятся, а завтра – прочь!

Все эти дни шел разговор с тобою
Лицом к лицу.
С глазу на глаз сегодня ты сказала:
«Пора! Бросай жилье и уходи!»
А я не создал прочных стен.
Я – камнем
Не выложил своей мольбы у входа.
На зыбкой почве хижину поставил,
На оползне, размытом половодьем,
Ее совсем разрушит вскоре месяц
Дождей – срабон.
И я уйду.
День расставания меня не ранит,
И будет петь, хвостом качая, птица дронго[103]
Над хижиной разрушенной моей.
О Шамоли! Одну и ту же песню
Выводит твоя флейта
Что в первый, что в последний день.

Из книги «Конечное» («Прантик») 1937

* * *

Темнотою сокрыт, поглотившей сияние мира,
Вошел стопою неслышимой смерти посланец,
Оцетом мук он омыл окоем бытия, —
Под грузом дремы тяжелой творил очищение.
И вдруг на земле, на сцене Вершителя танцев
Занавес взвился, и света перст указующий
Коснулся громадности мрака, трепет лучей
Молнией дрогнул на глыбах глубокого сна
И дрему разрушил. Неудержимым потоком
По омелевшему, зноем спаленному руслу
Пляска разлива на грудь иссохшую хлынула.
Словно ручьи, по глубинным артериям тьмы
Заструилось сияние. Свет с темнотой смесились,
И в небе души сочетались в неясном борении.
Но утихала борьба. Былое беспамятство,
Стен тюремных глухое кольцо, туман отошедшего —
Сгинуло все. Улыбнулось привольное утро,
И в просветлении новая жизнь родилась.
Тело мое, со всеми завалами прошлого,
Заслонившее горной громадой своей гордыни
Грядущее дальнее, служа лишь близкому дню, —
Вижу – облаком легким над окоемом истаяло.
Себя я обрел: телесных не чувствую пут,
По духовному небу чрез Млечный Путь
               переправился
И там растворился паломником к вечному свету.

* * *

Следом бредешь, неудачливый спутник мой,
                прошлое.
Сонмы теней с пепелища бесплодных желаний
Вечно со мною и тянут, и тянут назад.
Темным напевом звучит твой ситар полувнятный,
Словно жужжанье пчелы одинокой в лесу,
Где облетели цветы. Вперед, на дорогу,
Тенью ложишься, подобно горе на закате
В свете неявственно-желтом зари беспредельной.
Грез тенета порви, освободи мою душу,
Ты, у Смерти укравший алмазы страдания
И снов несбывшихся радуги. Ныне верни их
Смерти. В осеннем безоблачном небе, смотрящем
Вдаль, прозвучала свирель – это вечный скиталец
К дому идет налегке, – за ним я последую.

* * *

Один за другим погасают на сцене огни.
Зала – как сон, чьи видения стерлись;
Пусто, темно. Знак подала тишина
Строгим перстом. Спокойна душа; и наряд мой,
Перед началом спектакля казавшийся сутью
Образа, в зале пустом бессмысленным стал.
Красками, блестками, всяческой мишурою
Приукрашал я себя, толпе угождая.
Сразу стерлись они – и меня поразила
Вся полнота невидимой сути моей.
Так очертанья земли при скончании дня
Смутно сливаются в час погребенья заката
И открывается небо, прозрачное небо
В звездном сиянье, собою самим изумленное.

Из книги «Вечерний свет» («Шенджути») 1938

Память

Когда душа моя от тела отлетит, —
         Пусть шаловых лесов уединенье
Друзья, которыми не буду позабыт,
         Однажды посетят порой весенней.

         Там птицы на ветвях нашли приют
                  Под кровом свежей тени,
Они не помнят обо мне, свистят, поют, —
         И что для них мое исчезновенье?
         Пусть кто-то в лес пришел, пускай уйдет,
         Мгновений пролетают вереницы, —
                  Бесследна жизнь – и всё не в счет…
         И времени не замечают птицы.
Их ветер тот принес, что старше всех начал,
                           Веков, творений,
         Он и меня в лесу бродить призвал,
         И ритм его – в моем сердцебиенье.
         И я, от доли удалясь почетной,
Блуждал задумчиво, не ведая путей,
                  И все, что в мире мимолетно,
                  С мечтою встретилось моей.
         Как облака, в неведомые дали
         Летели мысли. Знойный небосвод
Мечтал о красоте, и краски воплощали
Все мимолетное, что навсегда уйдет.
И то, что создал я тогда, мечтой томим, —
         Я не отметил именем моим.
Писал, зачеркивал… Мой труд велик иль мал —
Я не оценивал. И ветер все умчал.

В том дне затерян я, – безвестною тропою,
Что не хранит следов, придете в мой предел.
Уже уходит день, но мира красотою
Корзин своих никто наполнить не успел.
         Порою вечности я слышал зовы
         И шел на зов, но уходил назад.
                  Так дети, наигравшись, снова
                           Домой спешат.
         Я ничего не спрячу, не присвою —
Ни бед, ни радостей не унесу с собою.
                  Мир для меня на миг простер
                  Из вешних лепестков ковер.
Встречаются друзья, но их живая речь,
Как дым, развеется – ее нельзя сберечь.
Людей, которые толпе не по нутру, —
Не встретишь никогда на праздничном пиру.
Меня вы помните, – я был самим собою,
         С немой природой чувствовал родство,
                  Я не замечен был толпою,
         Я должником не сделал никого
И не был сам в долгу. Для памяти моей
Не надо ни торжеств, ни сборищ, ни речей, —
И только в шаловом лесу, в уединенье —
         Пусть вспомнят обо мне порой весенней.

Новое время

Все припев старинной песни помнят и поныне:
«Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель —
               посредине».
Движет всем Владыка танца: в вечном обновленье —
Водопад имен, обрядов, песен, поколений.
Те, что в юности вдохнули правду этих слов, —
Были созданы иначе, из других основ.
Каждый знал – его светильник по волнам плывет,
Приносил дары богине у священных вод.
Робость тусклая царила в думах и в сердцах.
Смерть пугала, жизнь пугала, мучил вечный страх.
То владыки самодурство, то врагов набег,
Ожидал землетрясений робкий человек.
И к реке ходить опасно темною тропой —
Где-то воры притаились, грех, беда, разбой.
Сказки слушали, где много самых