– Мы для таких, как вы, комнаты не подбираем, – заявила она и выпятила на манер горделивого павлина грудь. – У нас мотель эксклюзивный. Хотите номер, берите – какой хотите, такой и берите!
И мама в праведном гневе стала размахивать руками, словно собираясь предать собеседницу проклятию.
– Но только Бог покарает вас за то, что вы терзаете несчастную мать, которая пешком пришла сюда из России. Валяйте, мисс Погремушка, берите номер и жалуйтесь в нашу ассоциацию.
После чего она ткнула тем же пальцем в табличку «Возврату не подлежат».
В другой раз к нам без всякого предупреждения приехал инспектор автомобильного клуба – приехал и снял в нашем мотеле комнату. Довольно изысканный джентльмен, он, по-видимому, объезжал мотели и гостиницы, выясняя, насколько они соответствуют его высоким стандартам. Сколько я помню, он провел в полученной им комнате минут двадцать, а затем возвратился в контору в состоянии близком к шоковому.
– Эта дыра – позор для всей индустрии гостеприимства, – заявил он, и вид у него был при этом такой, точно с ним вот-вот приключится сердечный припадок. – Ее владельцы заслуживают тюрьмы. Где они?
– Их головной офис находится в берлинском «Хилтоне», – ответил я.
Инспектор, слишком расстроенный, чтобы толком понять услышанное, продолжал:
– Простыни в пятнах, они выглядят и пахнут так, точно их не стирали лет уже двадцать.
– Ну, это вряд ли, – сказал я. – Мотелю всего-навсего восемь лет.
И эти слова до его сознания не дошли. Словно не веря, что ему пришлось пережить подобный ужас, инспектор сказал:
– Полотенец нет. Чтобы получить полотенце, мне пришлось заплатить сумасшедшей русской горничной два доллара. Вместо телевизора пустой ящик. Телефон ни к чему не подключен. У портье целая связка ключей и все без номеров. И кусок мыла мне тоже пришлось купить у той же горничной. Она потребовала деньги даже за возможность поставить мою машину перед снятой мной комнатой. Как смеют эти люди вывешивать вывеску «Условия класса люкс»? Я требую возвращения денег и извинений.
Довольно сказать, что за инспектора взялась мама, и выполнения своих требований он не дождался. Вот вам и еще один неудовлетворенный клиент.
Чтобы сохранить рассудок – не говоря уж о надежде когда-нибудь выбраться отсюда, – я развесил по всем нашим строениям и расставил вдоль ведущей к Уайт-Лейку автомагистрали плакаты. У нас уже имелось пять плакатных досок, а мы с папой соорудили еще и новые. На одной из них я написал: «Дорогу впереди размыло!!! Не поворачивайте назад. Воспользуйтесь объездом. Последний мотель перед концом дороги!». На другой: «Этот мотель не является филиалом “Хилтон-Интернэшнл”, парижского “Георга V”, “Принцессы Грейс” и “Шератона”».
На самой же нашей территории я развесил плакатики по стенам зданий или установил их на траве. «Добро пожаловать, дегенераты», «Клуб любителей садо-мазо», «Орлиное гнездо». «Орлиным гнездом» назывался гей-клуб в Гринич-Виллидж, только геям и известный. Упоминание о нем служило своего рода кодовым сигналом, привлекавшим время от времени внимание какой-нибудь родственной моей души. Плакатики эти давали мне занятие – и не одно.
Кроме того, они выполняли для меня ту же роль, какую играет в скороварке клапан, не позволяющий ей взорваться. Я был художником-геем, притворявшимся «нормальным» бизнесменом – одного этого хватило бы, чтобы свести с ума и человека со здоровой психикой. А если еще и заставить его жить с людьми, подобными моим родителям, ему осталось бы либо рисовать плакатики, либо покончить с собой. Я выбрал плакатики.
Я открыл бар с полуголыми официантами – клиентов, по большей части женщин, обслуживали одетые в бикини двадцатилетние парни. Чтобы клиентура не скучала, я повесил в мужской уборной большую доску, присовокупил к ней маркеры, позволявшие мужчинам оставлять на доске эротические рисунки и надписи. А затем объявил женщинам, что те из них, кто будет заказывать выпивку ровно в полночь, смогут заглядывать в мужскую уборную и любоваться всем, что там понаписано. Развитием этой идеи стали квадратики белого картона, которые я продавал женщинам по доллару за штуку. Теперь и женщины могли писать на картонках все, что захотят, а затем прикалывать их к стенам и потолку мужской уборной. Какое-то время женщинам это нравилось – особенно после нескольких рюмок.
Посетителей в баре хватало, но он был крошечным – не больше двадцати футов на тридцать. К полуночи большинство мужчин и женщин успевали перезнакомиться и совместно покинуть его. И тогда наступало самое одинокое для меня время. А еще хуже было то, что из-за малости своей настоящих денег бар не приносил, а те, что приносил, быстро скрывались в лифчике мамы. Под конец каждого месяца мы оказывались на мели, закладную оплачивать было нечем, и это означало, что мне приходилось, дабы мотель наш остался на плаву, вкладывать в него все новые деньги.
