украли. Вандалы пробирались по ночам в наши владения и лили в бассейн красную краску, отчего вода в нем приобретала цвет крови. На внешних стенах мотеля раз за разом появлялись хулы и угрозы. Мы оказались в осаде.
Все это подействовало на папу самым странным образом. По мере того, как росла толпа вудстокских зрителей и враждебность местного населения, папа становился человеком все более сильным и живым. Стычки с враждебно настроенными горожанами пробудили в нем воина. Теперь он, расхаживая по нашим владениям, носил свою бейсбольную биту с гордостью, которой я прежде никогда в нем не замечал. На территории мотеля то и дело появлялись компании юных хулиганов, осыпавших нас угрозами. Большая часть столкновений с ними сводилась только к угрозам, но время от времени случались и попытки прямого нападения.
Как-то раз папа загодя подготовился к появлению хулиганья, происходившему теперь уже ежедневно. Он подогнал к входу в нашу контору свой зеленый пикап, на дверцах которого было выведено белыми буквами «Кровельная компания Уайт-Лейка». В кузове пикапа стояла печурка, а на ней бак со смолой. Папа разжег печурку и разогрел смолу, так что, когда к конторе приблизилась шайка хулиганов, у него все уже было готово. Он окунул в бак швабру и сказал, что обмажет смолой каждого, кто посмеет приблизиться к конторе. А затем взялся за плоскую лопатку, которой размешивал смолу, и принялся забрасывать ее ошметкам хулиганов. Видели бы вы, как он при этом хохотал. Какое удовольствие получил, когда юнцы побежали прочь из наших владений, а он метал им вслед смолу, стараясь попасть по затылкам.
И это был человек, который провел жизнь согбенным, понурившим плечи, терпевшим поражение за поражением – не только от жизни, но и от жены, что ни день бранившей его. Ныне же он стал королем в замке – в замке, до отказа забитом людьми. Он ежедневно сопровождал доставлявшиеся в банк мешки с наличными: наш мотель наконец-то обрел платежеспособность. И теперь, когда мимо папы проезжала машина с враждебно настроенными горожанами и из нее неслись издевки, он показывал им пальцем на нашу переполненную парковку или на стоявший у конторы транспарантик «Свободных мест нет». Ему хотелось, чтобы все, кто живет в Уайт-Лейке знали: дела у нас идут лучше некуда. По временам же, слушая брань, которой его поливали из проезжающей машины, он просто покачивал перед собой ладонью с лежавшей на ней бейсбольной битой, словно давая понять, что готов помериться силами с любым желающим.
Впрочем, и это ему тоже случалось делать. Однажды под вечер к нам явились двое громил, сказавших, что либо мы отменим фестиваль, либо они, не сходя с места, снесут мне башку. Один из них, державший в руке свинцовую трубу, начал описывать ею круги над своей головой. Я велел ему идти откуда пришел, он вместо этого пошел на меня. Я озирался по сторонам в поисках какого-нибудь оружия – ничего. И тут за спиной громилы возник папа – с битой в руках, придававшей ему немалое сходство с бейсболистом Микки Мантлом. Бандюги его не заметили. Папа произвел низовой удар, который сделал бы честь любому подающему игроку. Удар этот пришелся громиле с трубой по ногам.
Что-то странным и чудесным образом изменилось в отношениях между мной и папой. Впервые за обе наши жизни мы стали уважать друг друга, как мужчина мужчину. Никогда прежде мы с ним не смеялись и не обнимались так часто. Мы начали проникаться благодарностью друг к другу. Впрочем, дело тут не обошлось без посторонней помощи.
Одним из великих достоинств Вудстока – достоинством, о котором, насколько я знаю, никто не писал, – была его сексуальная разносторонность. На фестиваль во множестве съехались люди самых разных сексуальных ориентаций. И что было особенно важным для меня, многие из них остановились в «Эль-Монако». Однажды к нам заявилась «сексуальный терапевт-практик» по имени Виктория, предложившая мне свои услуги в обмен на комнату. К сожалению, мама вытурила ее еще до того, как мы успели вступить в переговоры. Но даже и мама не могла помешать тому, что мотель заполнили геи, лесбиянки и люди малопонятной ориентации.
А затем, в один из первых августовских дней, появилась Жоржета.
Она приехала в школьном автобусе психоделической раскраски. Цветы переплетались на его стенах со змеями – последние явно пребывали в состоянии сексуального возбуждения. Автобус был произведением искусства, являвшимся, впрочем, лишь оболочкой подлинного шедевра – самой Жоржеты. Открыв его дверь, она, все ее три сотни фунтов, соступила на землю так, точно та была бродвейской сценой.
Одетая в платье а ля Джун Эллисон, с невинными ленточками, вплетенными в доходившие ей до плеч волосы, Жоржета была царицей лесбийской любви. Родившаяся во Франции, она прожила последние двадцать лет в Соединенных Штатах. Говорила она с французским акцентом, а голос ее, низкий, мягкий и вкрадчивый, казался пропущенным через машинку для изготовления сливочного мороженого.
Жоржета приехала не одна. Ее сопровождали еще три исполинских размеров дамы. Милли носила платье в оборках, которое она украшала бантиками из переплетенных лентами маргариток, а Хэнк и Йо-Йо, облаченные в комбинезоны, клетчатые рубашки и крепкие башмаки, смахивали на крутых дальнобойщиков.
Автобус Жоржеты был не простым автобусом. Как выяснилось, он представлял собой мобильный центр дзенской медитаций и холистического целительства. В 1969-м американские буддисты,
