Из вежливости. Потому что, в сущности, мне было все равно. Безразличие — штука заразная. С тех пор как я познакомился с Розой, многие вещи перестали меня интересовать. Например, она говорила:
— Какие груди!
И вздыхала. И тут уж никаких шуток. Один раз я сказал ей: я уже столько раз слышал про твои сиськи.
— Есть вещи, которые следует уважать.
Потом, через минуту — задница.
— Я знаю женщин, которые отдали бы десять лет жизни, чтобы иметь такой зад, как у меня.
— Охотно верю, — соглашался я.
«За» и «против», две груди и две ягодицы — все это давило на меня, как большая груда свиного сала, как горб у меня в спине. Сбросить? Зачем? Чтобы обзавестись другой парой грудей? В чем преимущество? Не такие, может быть, большие? Не такие тяжелые? Но ведь вес пары грудей, он НРАВСТВЕННЫЙ. Их ведь не взвесишь в килограммах.
Но где причина всего этого? Нигде. Не было никакой причины. Ни у Розы, ни у меня. И нет никакого смысла об этом говорить. Жизнь — это наклонная. Поток. Мягкий поток, но вполне достаточный, чтобы увлечь тебя за собой. Пытаться плыть? Пытаться мешать? Искать что? Когда есть какое-то положение… Работенка, какая-то зарплата. Когда есть на что жить и чем заниматься. Остальное приходит само собой. Дни идут за днями. Часы за часами. Заканчивается ночь. Серое утро цвета полотенца для рук. Метро, вагоны, один за другим, люди. Риве. Контора.
— Мажи, сегодня нужно будет…
Хорошо. Или господин Лошон:
— Мажи, позаботьтесь, пожалуйста, об отправке товара в Лион.
Бодон, принимающий пилюли. От печени. Люсьен, подцепивший новую девицу. Рассказы о ней. В двенадцать дня мы вытаскивали наши бутерброды с сыром или с омлетом. Каждый — свой маленький сверток. Резкий, тошнотворный запах пропитывал все служебные комнаты. Появлялась консьержка с голубым кофейником.
— Э! Госпожа Доньон, а что ваш сын, не притащил вам покойничка? А ведь как это было бы славненько. Чтобы положить его на ваш камин.
Дело в том, что ее сын был служащим в похоронном бюро. Кстати, в бухгалтерии.
— Сигарету?
Приятели в общем.
— Масон, кирпичная твоя голова, ты опять положил колбасу мне на реестр.
Или:
— Бодон! Со своей пилюлей.
Приятное времяпровождение, пока хозяин и Лошон обедали. Мы сидели, положив ноги на стол, и говорили о своей жизни. Напротив, у Боссю, машинистки, распахнув окна, дышали свежим воздухом. Масон делал им знаки.
— Ну, господа!
Это снимал свою шляпу возвратившийся Лошон.
— Господа, господа, как вы думаете, где вы находитесь?
— В борделе, — отвечал Люсьен.
— А, это было бы, разумеется, нечто более приятное, — соглашался Лошон.
Впрочем, это он говорил просто так, для поддержания разговора, потому что достаточно было увидеть, как он окидывает взглядом свой стол, потирая руками лацканы пиджака, чтобы понять, что уж он- то, Лошон, явно отдает предпочтение своему бюро. Но он понимал шутки.
— Эти дамы в салоне! — кричал ободренный Люсьен.
— Масон!
Лошон постукивал ладонью по краю своего стола. Шутки шутками, но пора было и честь знать.
— За работу, господа. Мажи, вы не забыли о поставке в Лион?
Вторая половина дня скользила под нас, как мягкая, усыпляющая подушка. Пальцы пахли хлебом, табаком, на ладонях сохранялось ощущение маслянистости. А в шесть мы расходились по домам.
В половине седьмого я был уже у себя. Потом появлялась Роза. Я рассказывал:
— Знаешь, в метро я видел кюре-китайца.
Роза лениво поднимала свои груди.
— Да, — говорил я, — где сыскать еще такую парочку…
— Еще бы, — отвечала она.
С гордостью, с нежностью. Тронутая моим комплиментом. Потом наши тела соединялись. Были дни, когда она не приходила, когда ей нужно было походить по магазинам. Тогда я читал газету. Или наводил порядок у себя в комнате. Уходила Роза обычно в половине восьмого, а через пятнадцать минут я спускался к ней. В домашних туфлях. Я разговаривал с Эженом, а Роза, рассеянная и задумчивая, готовила ужин.
Вначале я держал ухо востро, разговаривая с Эженом. Еще бы, муж. Все из-за системы. Я пытался скрывать, что его жена почти каждый день приходит в мою комнату. Входил и говорил:
— Ну что, Роза, как у вас дела сегодня?
Она не отвечала. А Эжен весело смотрел на меня, сидя без пиджака, в распахнутом жилете на стуле и барабаня по столу. Красивый мужчина, Эжен, толстый, с большим круглым носом. Я не понимал, почему Роза предпочитала меня ему. А, может быть, она не предпочитала меня, а просто добавила меня. Или кто знает?
— Хитрец Мажи, — произносил он.
— Что так смешит тебя?
— Твои манеры.
Я не знал, что и думать. Я спрашивал Розу:
— А что Эжен, он знает?
— Знает что?
— Что ты приходишь ко мне.
— Оставь в покое Эжена.
Есть еще одна вещь, которую я непременно должен сказать о Розе. То, что я никогда не слышал от этой женщины никаких мелочных суждений. НИКОГДА. Я уже говорил, что ей было на все наплевать. Да, но не в том смысле, что она умаляла или принижала. Равнодушие, да, но не насмешка. Не сарказм. Или если насмешка, то, я бы сказал, спокойная, доброжелательная. Да и то очень редко. Я просто обязан произнести это слово: эта женщина научила меня УВАЖЕНИЮ. Взять, например, Эжена. Она изменяла ему. Хотя, что значит изменяла, если он все знал. Она изменяла ему, но никогда не сказала мне ни единого слова, которое могло бы причинить ему какой-то ущерб, выставить его в невыгодном свете передо мной. Возможно, так происходило, потому что она уважала себя. Может быть, это странно звучит, но чувствовалось, что она думает о себе с уважением. И даже, скажем, обо мне. Я не очень много для нее значил, все так. Но в той мере, в какой я существовал, она меня уважала. Например, у меня бывают дни, — как у всех, я думаю, — когда не получается. Когда я не очень эффективен. В постели, я имею в виду. Так вот. Мадемуазель Пук в таких случаях (хотя ее это не слишком интересовало) всегда комментировала. «Это любопытно, — говорила она. — Ты должен об этом поговорить с врачом». Это меня действительно раздражало. С моей женой было то же самое. Каждый раз неудача вызывала у нее смешок. Унизительный. А вот Роза вела себя так, будто ничего не видела. Не в форме? Ну и ладно. Она говорила о чем-нибудь другом. Ей было плевать на все. Но есть ведь разные манеры плевать. Она плевала без злобы. И постепенно я тоже стал на все плевать. И вот теперь я понимаю, как это было замечательно. Причины? Никаких причин. Ноль. Существовать. Но существовать по-настоящему. И она распространяла это вокруг себя, как флюиды. Как-то раз вечером — Роза не собиралась приходить ко мне в тот вечер, — так вот, вечером возвращаюсь я к себе домой и вижу на лестничной площадке перед квартирой Розы долговязую сестру Эжена, которую встречал у них довольно часто.
— Не повезло, — сказала она. — Никого нет.
— Подождите немного. Они должны скоро прийти.
— Как досадно.
