Повернувшись в кресле, он сказал:
— Послушайте, я не хочу, чтобы вы приняли решение, не подумав. Риве — это, конечно, хорошая фирма. Серьезная. Может быть, там вас ожидает хорошее будущее. Но положение, Мажи. Для того, чтобы добиться положения, есть только один путь — министерство.
Посасывание трубки.
— Я уже проконсультировался с господином Раффаром. Он готов поддержать вас. Если вы согласны, он завтра же поговорит об этом с главным начальником.
Короче говоря, машина завертелась, и через два месяца я был служащим в Министерстве здравоохранения.
И госпожа Мазюр, с радостью:
— Ну вот, теперь вы в нашем лагере, дорогой Мажи.
Но кого мне все-таки удалось удивить, хотя бы один раз, так это Розу.
— В министерстве? Надо же!
— Да, моя дорогая Роза.
Она не могла прийти в себя от изумления. Потом прижала палец к уголку рта, вытянув вперед подбородок. Это свидетельствовало о том, что она задумалась.
— Скажи, пожалуйста, у этого Мазюра, наверное, есть причины, чтобы проявлять такое участие в твоей судьбе.
Вот она, слабость. Надлом, который бывает даже в самых приятных характерах. Хотя, надо сказать, сама Роза не затрудняла себя причинами. И она знала об этом. Тем не менее ей случалось искать причины у других.
— Сколько, ты говоришь, у него дочерей?
— Четыре.
— М-м.
После этого мы активно занялись осуществлением наших взаимных желаний. И после этого же, но чуть позже, как-то раз вечером, Мазюры высказали мнение, что мне стоило бы организовать какой-нибудь ужин, чтобы отпраздновать мое назначение.
— О, это было бы забавно!
Четыре дочери Мазюров запрыгали от удовольствия.
— Мы не просим от вас никаких роскошеств, а, Мажи, так, небольшой легкий ужин в манере Генриха IV.
Это что еще за манера такая? Жаркое из курицы, может быть?
— Вы могли бы даже осуществить это здесь, у нас, так ведь, Марта? Вы холостяк, неустроенный, мы же понимаем.
Я сказал: хорошо. В определенном смысле это было даже кстати, поскольку у Риве, где мной были довольны, мне дали премию в тысячу франков по случаю моего ухода.
— Кого пригласить?
Ортанс уже взялась за карандаш. Методичная.
— Кого? Так, значит…
Господина Раффара, разумеется. Во главу списка. И его жену. И их мальчугана. Главного начальника? Можно попытаться, но он не накоротке с персоналом. Он, скорее всего, откажется. Но жест, наверное, его тронет.
— Вашу матушку, конечно…
— Моя бедная мама? Поездка утомила бы ее.
Это уже был мазюровский стиль.
— И мою сестру. С мужем. Он работает в фирме, которая называется «Беансеи».
Госпожа Мазюр одобрительно промурлыкала. Я хотел пригласить также Розу с Эженом. Но господин Мазюр возразил:
— Заметьте, Мажи, я очень хорошо понимаю ваши чувства, но… Вначале мы думаем, что навеки сохраним всех своих друзей, потом…
— Если они хорошие люди, — сказала Ортанс.
Я настоял на своем. Пригласил их. И мне кажется, я никого не удивлю, если скажу, что из всех приглашенных (за исключением, конечно, мазюровских женщин) они вели себя лучше всех. Потому что в конце ужина господин Раффар рассказал несколько очень даже непристойных анекдотов. Например, про мух. Крикнув своему отпрыску:
— Эдгар! Уважай своего отца. Не слушай.
Мазюр и Гюстав были сильно навеселе. В то время как Эжен ограничился тем, что спел вполне приличную песню, которая называлась «Мама» и которая заставила всех прослезиться, всех, даже нанятого на вечер официанта из «Улитки», который, изнемогая от избытка нахлынувших чувств, вынужден был опереться на плечо господина Раффара. Это был успех! (У всех, кроме Розы, конечно, которой было наплевать.)
— Ах, месье, — приговаривал Раффар, — эта ваша песня, скорее даже песнь, эта поэма, я бы сказал. И вы — друг нашего весельчака Мажи? Такой сентиментальный человек, как вы. Ведь вы действительно сентиментальны, месье.
Потому что для господина Раффара я был весельчаком. Однажды он увидел, как я смеялся. С тех пор я навечно остался в его глазах весельчаком. Так он и представил меня в министерстве. Это даже вызвало у некоторых разочарование.
Что касается Розы, то я слышал, как она разговаривала с Шарлоттой.
— Ребенок, мадемуазель. Настоящий ребенок. За него надо думать обо всем.
Это обо мне Роза говорила. Словно мать о своем сыночке. Резонно. Да, клянусь вам, надо было бы иметь сильно извращенный ум, чтобы догадаться о реальном положении вещей.
А Шарлотта слушала ее с выражением маленькой девочки, которая едва сдерживается от смеха, и мысленно саркастически говорила: плети, плети, старая дуреха, если бы ты знала, что я делаю с твоим простачком, почесывая ему грудь. Между тем Роза продолжала:
— Но в сущности, вы знаете, он очень хороший.
Потому что эта женщина видела далеко. И даже дальше всех тех, кто был там. Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что любой может рассмеяться мне в лицо и сказать: это нехитрое дело, мы тоже поняли, куда клонил этот Мазюр со своим желанием помочь, которое было шито белыми нитками, и со своими четырьмя дочерьми: их ведь нужно было пристроить, а вы такой наивный, Мажи. Наивный, наивный. Не надо спешить с выводами. У меня ведь тоже, может быть, были глаза, чтобы видеть. Так вот, я с уверенностью могу сказать, что Мазюр, когда помогал мне устроиться на службу в министерство, ни о чем таком не думал. Позднее — да. Но не сразу. Желание сделать добро — это существует. Бескорыстие существует. Люди склонны отрицать: система. С вами этого разве никогда не случалось? Нет? Не случалось, скажем, на улице, увидев человека, стоящего с растерянным видом, подойти к нему и помочь ему выйти из затруднительного положения? Когда вас к этому никто не принуждал? Не видя для себя в этом никакой корысти? Вот, а вы говорите. А что до Мазюров, то доказательством их бескорыстия может служить, например, такое обстоятельство, что еще в течение многих месяцев все продолжалось, как прежде. Без изменений. Не было никаких намеков. Я ходил в министерство. Выполнял свою маленькую работу. Она, кстати, мне нравилась. В самом деле. Потому что в министерствах, должен я вам заметить, работа, которую там выполняют, я не собираюсь утверждать, что она вообще не нужна, нет-нет, но во всяком случае непосредственно не видно, зачем она нужна. И это успокаивает. Не чувствуешь ответственности. Министерство — это в какой-то мере как армия: огромная куча пустопорожностей, которая почти не двигается с места. Кроме того, там нет хозяина. Или, уточним, есть другая разновидность хозяина. Господин Раффар был моим начальником, и даже менее удобным начальником, чем господин Риве. Более придирчивым. Дело в том, что Риве был среди нас как какой-то огромный Будда, который, я бы сказал, поглощал нас и высасывал из нас нашу жизнь. Даже не догадываясь об этом. Не догадывался из-за нас же самих. Или из-за персонала вообще. Например, выходила его секретарша и говорила:
— Господин Риве поручил мне напомнить вам…
Таким тоном, как если бы она говорила о Папе Римском. Потому что у Риве он, Риве, был, конечно,
