— Негодяй, месье. Вы негодяй.
И все это из-за какого-то платка. Такая пошлость!
Мазюр, немного успокоившись:
— Ну, Эмиль, верни этот платок.
На что я глупо:
— Какой платок?
Мазюра понесло. Я что, издеваюсь надо всеми? Тогда нужно так прямо и сказать. Короче говоря, расстались мы тогда как-то непонятно. Но, когда я снова заговорил о визите к Мазюрам, Ортанс сказала, что отныне она будет ходить одна, что так будет лучше. При этом не назвала никаких причин. Еще одна особенность Мазюров: когда что-то их смущало, они об этом не говорили. Молчание. Гробовой камень. Жалкий маленький платочек. Погребенный в молчании. Словно он никогда и не существовал. Я не знал, что с ним делать. В шкаф его положить я не осмеливался из опасения, что он попадется на глаза Ортанс. В конце концов я бросил его в водосточную воронку. И вернулся к Розе.
ГЛАВА XXIV
Я вернулся к Розе, вот и все. Без объяснений, без причин, без подготовки. Я был весь в причинах- Мазюрах, в системе-Мазюре, а к тому же была еще эта женщина. И стоило мне только подумать о ней, как не осталось больше в окрестностях ни одной причины. Надо сказать, что все это время я совсем не думал о Розе. Когда я женился, мне казалось совершенно естественным, что я ее больше не увижу. И она тоже была в этом уверена. Она занималась моим приданым. Супружеская пара подарила нам кофейный сервиз. Ладно. А потом Роза исчезла из моей жизни. Я могу повторить, что больше я ее не видел. Но однажды, сидя после обеда в министерстве, некоторое время спустя после эпизода с платком, я вдруг подумал о ней. Не знаю, как рассказать об этом: у меня появилась мысль, и скачала она была как бы передо мной, но внезапно, причем непонятно как, она оказалась во мне, внутри, как боль в области грудной клетки, и даже кожа грудной клетки, могу поклясться, втягивалась внутрь. Может быть, это покажется невероятным, но я нисколько не преувеличиваю. При мысли о Розе, кожа у меня западала внутрь. И в шесть часов я побежал на улицу Монторгей. Нет, я пошел туда. Поскольку это мне не нравилось. В некотором смысле у меня было ощущение досады, я чувствовал себя униженным. Но у меня было такое чувство, будто огромный бык мягко и медленно подталкивает меня в спину, наваливается на меня своим весом. Не говоря уже об обильной слюне.
Подхожу. Звоню. Черт побери, дверь открывает Эжен. Этого я не предвидел.
— Мажи! — воскликнул он.
Он был без пиджака, в жилете. Через широко распахнутую дверь я увидел Розу, которая гладила, опираясь на утюг, отчего плечо ее перекосилось, а ее большие груди в красной сатиновой блузке из-за позы больше не занимали горизонтального положения.
— Здравствуй, — сказала она.
— Входи, — произнес Эжен.
И он засмеялся.
— Уже! — воскликнул он. — Ай да Мажи!
Он посмеялся еще немного, потом замолчал. Он стоял и глядел на меня. Роза тоже не шевелилась, склонившись над своим утюгом. Она смотрела на меня своим взглядом, не знаю, ясно ли я выражаюсь, взглядом, в котором всегда места хватало только на то, на что она смотрела. И это было грустно. Мы все трое смотрели друг на друга, смотрели так, словно между нами лежал мертвец. Мы смотрели друг на друга, и я смею сказать, перед нами будто возникала яма, откуда поднималась беда. Яма, из которой исходило отчаяние. Или, может быть, стыд. Или что-то другое. Роза. Эжен с расстегнутым жилетом. И я со шляпой в руке. Растерянно глядящие друг на друга.
Первым пришел в себя Эжен.
— Ай да Мажи, — повторил он с неуверенным видом.
Тогда Роза поставила утюг на маленькую штуковину, на которую ставят утюги. И пожала плечами.
— Тебе бы нужно прогуляться, Эжен.
Он посмотрел в ее сторону. Все развивалось очень медленно.
— Если ты так считаешь…
Он подошел к камину, чтобы надеть свой галстук.
Потом он вернулся на середину комнаты с пиджаком в руке.
— А куда же мне пойти? В «Улитке» в это время я никого не найду.
— Решай сам, — сказала Роза с видом женщины, которой все надоело. Потом более ласково:
— Ты предпочитаешь остаться? Я же не говорю, чтобы ты уходил надолго.
Он посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом.
— Пока.
— Пока.
Возле двери он еще раз обернулся.
— Ну я пойду, что ли?
Он вышел. Роза открыла дверь спальни. Вошла туда. Зажгла свет. Маленькую лампу у изголовья кровати с сиреневым абажуром в виде опрокинутого цветка, которая казалась далекой-далекой.
— Ну, — сказала она, — ты идешь или как?
Я тоже вошел. Она уже снимала свою красную блузку. С усталым выражением лица. Да, такой характер — это редкость, уверяю вас.
— Сегодня пусть будет так, — сказала она еще. — А в следующий раз мы пойдем в гостиницу. Он любит свое место у камина, Эжен. Это ему неудобно.
Она говорила спокойно, как если бы было давным — давно решено, что будет следующий раз.
— Так что это будет тебе накладно.
— О! Я понимаю, — сказал я.
Потом, чуть позже:
— Тогда послезавтра, в полседьмого в кафе, что на углу улицы Марии Стюарт.
Я сказал:
— Ладно.
И все началось снова. Но в то же время это было не так, как раньше. Кстати, в связи с этим я хотел бы сказать, какое я сделал наблюдение, может, даже очень важное. Рассуждают, например, о любви. Так. О желании. Так. При этом добавляют: любви не прикажешь. Желанию — тем более. Я думаю, все согласны с этим. Как не прикажешь и другим чувствам: симпатии, антипатии. Это аксиома. Никто не собирается спорить. Особенно в том, что касается желания. Что такое желание? Это какое-то глубинное движение. Которое появляется неизвестно откуда. Которое не регулируется с помощью рукоятки. Или же это легкое волнение. Фантазия. Гирлянда из пены над волной. Которая зарождается, а потом угасает неизвестно почему. Но независимо от того, глубинное это движение или пена, все равно это что-то такое, что не подчиняется воле. Разве не так? Это приходит и уходит. Короче говоря, это не приходит по заказу. Иногда с Ортанс у меня возникало желание, но потом я понимал, что именно в этот вечер у нее нет настроения.
— У меня болит голова. Я устала.
У меня даже и мысли не возникало рассердиться. Это же так естественно. Желание — это не вопрос доброй или злой воли, не вопрос логики. У меня ведь тоже бывало, что я не испытывал желания. Это даже не вопрос времени суток. Я никогда не стал бы говорить:
— Ну хватит, давай без шуток, уже десять часов двадцать пять минут, нужно заниматься любовью.
Ни тем более:
— Ах! Нет, не сейчас, а завтра, в восемь тридцать две.
Разве не так? Я полагаю, что здесь дело у всех обстоит одинаково. Я знал очень пунктуальных людей.
