Должен сказать, что никого я в тот день не выслеживал. Что, возможно, она вообще никогда не входила ни в одну гостиницу на улице Тронше.
— Я видел тебя!
Я рычал. Она смотрела на меня с таким видом, какой бывает у людей при виде сумасшедшего, у которого начинается приступ безумия, совершенно бледная, белая, как лежавшая перед ней газета.
— Эмиль.
— Я знаю, что ты встречалась с ним сегодня. Я ЧУВСТВУЮ, что ты видела его.
Чувствую — мне удалось найти точное слово. Она даже не смогла скрыть своего облегчения. А я, порычав еще немного, спросил:
— Почему бы тебе не признаться? Я ведь могу войти в положение.
И Я СУЩЕСТВОВАЛ. Жизнь наполняла меня до кончиков пальцев. Вот он, блеск. Вот она, легкость. Красноречие. Слова возникали сами по себе. Шевелились у меня в ладонях. Подступали к горлу.
— И на этот раз тоже я хочу простить тебя, Ортанс.
Пауза.
— Я хочу простить тебя, но при одном условии. При условии, что ты немедленно напишешь этому типу письмо о разрыве с ним отношений. Об ОКОНЧАТЕЛЬНОМ разрыве.
— Но, Эмиль, я тебя уверяю…
— Молчи! Я требую!
Я снова начал кричать:
— Если ты больше не встречалась с ним, письмо послужит лишним тому подтверждением.
Безупречный аргумент.
— Да или нет, согласна ты написать это письмо или нет?
— Ну да, Эмиль. Конечно.
Как пьянице. Как сумасшедшему. Чтобы успокоить меня. Чтобы удовлетворить идиотский каприз. Спорить? С сумасшедшим?
— Под мою диктовку.
— Если ты хочешь, Эмиль.
Даже не пытаясь спорить, не пытаясь что-либо доказывать мне. Именно в этом и заключалась жестокость Ортанс и Дюгомье. Они испытывали страх передо мной, я хорошо видел это, но этот страх относился лишь к моему безумию, к приступам бешенства, которое могло мной овладеть, к насилию, которое я был способен учинить. А вот моего ума, моей проницательности они не боялись. Сумасшедший, что вы хотите? А в присутствии сумасшедшего даже самые глупые начинают считать себя самыми хитрыми. Словно перед ними находится ребенок. Которому можно ответить что угодно, даже почти не пытаясь скрыть идиотского подмигивания. «Ну, конечно, мой дурачок. Дед Мороз? Конечно, ангел мой».
— Ну да, Эмиль.
И ее глупые мысли, разложенные передо мной. Ясные, как божий день. «Ну да, Эмиль. Ну да, мой бедный идиотик. Я напишу ему это твое письмо. И ты сможешь сам отнести его на почту. Но кто мне помешает позвонить ему завтра по телефону? У него был приступ безумия, понимаешь, Виктор, поэтому я написала какую-то там чепуху, как он просил».
— Если ты так хочешь, Эмиль.
Но я видел еще и свой план, тоже очень отчетливо, и чувствовал, как у меня вырастают крылья. Я взял бумагу, конверт.
— Вот.
Чернильница в желтой картонной коробочке, Ортанс. Ее блузка лимонного цвета.
— Я диктую: «Месье…» Нет, сначала дата. Напиши лучше: «Виктор». Это более естественно. С восклицательным знаком. «Виктор! Три месяца тому назад, после той сцены, когда муж застал нас, я Вам объявила, что не хочу больше видеть Вас. Несмотря на это, Вы не перестали преследовать меня своими ухаживаниями и своими предложениями. Этому надо положить конец. Я требую этого во имя моего прошлого честной женщины. Вы уже причинили много зла семье, которая до Вас жила спокойно и счастливо. У меня есть обязательства перед моей дочерью. У меня есть обязательства перед моим мужем, который может служить примером для всех мужчин. Я требую, чтобы Вы больше не делали никаких попыток увидеть меня. К тому же это было бы бесполезно, поскольку на Ваши слезы, Ваши угрозы и Ваш гнев я отвечу лишь презрением. Желая действовать в полном согласии с моим мужем, я показываю ему это письмо, как покажу ему и ответ, который жду от Вас. Я очень надеюсь, что в нем Вы дадите честное слово, что больше никогда не будете пытаться увидеть меня. При этом условии мы сможем оказывать Вам уважение, которое имели к Вам прежде. Супруга Мажи».
Почти без помарок. Два или три исправления по моей вине. Ортанс писала послушно, не произнося ни слова. Но иногда не могла сдержать улыбки.
Я хорошо запомнил эти улыбки. Иногда хотелось бы простить людям, но они сами мешают нам сделать это.
Из-за помарок я заставил Ортанс переписать письмо. И сохранил черновик. Потом:
— Я доверяю тебе, Ортанс. Это письмо, ты сама отошлешь его по почте. Но я буду удовлетворен только тогда, когда ты покажешь мне ответ.
Что и произошло двумя днями позже. Утром, еще в пеньюаре, Ортанс протянула мне нераспечатанное письмо, которое только что принес почтальон. Письмо, которое, можно было не сомневаться, они, мерзавцы, написали накануне вместе. Посмеиваясь надо мной. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним.
«Любовь моя…» — писал Дюгомье…
Этот апломб! «Любовь моя!» Это моей-то жене! Никаких угрызений совести.
«Любовь моя, позвольте мне еще раз написать эти слова, так как я все-таки не могу поверить, что Ваше жестокое решение является бесповоротным. Но я хочу повиноваться Вам. Поскольку Вы требуете этого, я обещаю Вам больше не пытаться увидеть Вас. И да не будет Вас мучить сожаление оттого, что Вы оттолкнули такую любовь, как моя. Что касается меня, то я сожалею, как сожалею я и о том, что Ваше решение лишает меня возможности, которую я имел ранее, общаться с Вашим мужем, этим человеком, достойным всяческого уважения. И в заключение позвольте мне также уверить Вас в том, что при малейшем знаке с Вашей стороны я поспешу к Вам, и что моя преданность навсегда останется в Вашем распоряжении. Я не говорю Вам, Ортанс, прощайте, а говорю, до свидания. Виктор».
— Вот. Теперь ты доволен? — спросила меня Ортанс.
Он не слишком перетрудился, этот Дюгомье. Но я изобразил благодушие.
— Все забыто! Не будем больше говорить об этом. А сегодня вечером, чтобы отпраздновать это, мы идем в ресторан. Устроим небольшую пирушку.
— Но, Эмиль…
У нее на лице было написано смущение.
— Да, да, мне очень хочется. Ты не думаешь, что для меня это настоящий праздник, то, что я вновь обрел свою Ортанс?
На следующий день был четверг. Четверг, как вы уже заметили, обычно бывает перед пятницей. А пятница — это один из тех двух дней, когда Дюгомье мог уйти с работы. Около трех часов я со страдальческой физиономией вхожу к господину Раффару.
— Ах! Опять эта зубная боль, господин Раффар, опять не дает покоя.
— С этой своей зубной болью вы, Мажи, переходите все границы.
— Это она переходит все границы, господин Раффар. Вы позволите мне сходить сейчас к дантисту?
Так. Иду к дантисту.
— Да у вас же все прошло, — говорит мне дантист.
— Вы думаете? Дело в том, что эта боль так измучила меня. Мне бы бюллетень, чтобы немного отдохнуть.
— Бюллетень? И сколько грудей будет у вашего бюллетеня? Держу пари, что пара.
Но все-таки бюллетень мне выписал.
— На три дня, господин Мажи. Больше, право, никак не могу. И так уже…
