Раевский, увидев окончательный вариант, одновременно возрадовался и огорчился.
– Мишель, оно все верно. Прекрасно, красиво, но... Ты, верно, слишком резок. Не вышло бы беды.
Лермонтов раздраженно пожал плечами. Большей беды, чем смерть Пушкина, уже не будет.
– Ты дозволишь мне сделать список? – поинтересовался Станислав, не в силах оторвать глаз от стихов. – Дивно вышло, у тебя талант!
– Конечно, я и сам тебе помогу. Хочу показать еще Краевскому, другим знакомым. Вышло... достойно. А резкость – вздор, я просто сказал правду! За правду что, разве казнить надобно? Вздор!
Оказалось, впрочем, – не вздор. Друг, как в воду глядел.
– Мишель, надо найти все списки, – лицо у бабушки белее плотна. – Наш родственник по Столыпиным, что служит у Бенкедорфа, предупредил. В жандармерии переполох, думают, что делать с тем, кто такие стихи сочинил. А коли до государя дойдет, – Елизавета Алексеевна покачала головой, спрятанной в белый чепец с многочисленными оборками, – то беды не миновать. Надо найти всех, у кого есть твои стихи и попросить их вернуть.
Легко сказать, сложно сделать. А времени нет, уж больше нет. Родственник спешит принести тревожные вести: дошло-таки до государя, причем даже с пометкой «воззвание к революции», и тот, конечно же, после прочтения пребывает в величайшем гневе.
Опасаясь ареста, бабушка наказала несколько дней не появляться дома. Однако – никто не приходил, ничем таким опасным не интересовался.
«Обошлось, не выйдет мне ровным счетом никакого наказания, – был уверен Михаил, возвращаясь домой с квартиры, которую снимал его приятель. – Да как они узнают, кто именно сочинил – переписывались ведь стихи, а имени моего не поминалось. Не должны меня предать мои товарищи. Конечно, даже если их и допрашивали, они все сохранили в тайне...»
Он обнял бабушку, улыбнулся новой хорошенькой горничной, а потом жадно набросился на еду.
– Корнет лейб-гвардии Гусарского полку Лермонтов, прошу вашу шпагу, – громыхнуло вдруг по столовой зале.
Уронив ложку, Михаил с изумлением разглядел в дверях жандарма, а за ним растерянного лакея, озадаченно скребущего затылок.
– Я буду хлопотать, мой мальчик, – прошептала на прощание бабушка, вытирая слезы...
Все время, пока тряская карета везла Михаила в Главный штаб, ему казалось: произошла какая-то досадная ошибка.
Привели в комнату: печь, кровать да стол, небольшое окно закрыто тяжелой решеткой.
– В квартире вашей в Царском Селе будет проведен обыск. И, ежели обнаружатся другие подозрительные бумаги, на них будет наложен арест, – лихо отрапортовал жандарм. Лицо его отчего-то было сияюще-радостным. – А вас сейчас навестит старший медик гвардейского корпуса. По распоряжению-с государя – проверить, не помешаны ли вы. Обед сможет доставлять лакей, дозволено. Ожидайте теперь допроса, вас пригласят, когда в том будет потребность и необходимость.
– В чем меня обвиняют?
– Не изволю знать. – Важный малый старался не улыбаться, но его блинообразное тупое лицо так и продолжало светиться.
– Подайте мне чернил и бумаги, – устало выдохнул Михаил, зябко ежась. Видно, не топили в этой комнате уже давно, холодный воздух студил грудь. – И хорошо бы согреть чаю.
– Насчет чаю – похлопочу. А бумаги – не велено-с!
Выйдя, жандарм закрыл за собой дверь – на ключ...
Михаил услышал, как защелкивается замок, и лихорадка затрясла его тело. Вспомнилось побелевшее лицо бабушки. Что станется с ней, коли его сошлют в Сибирь? Не переживет ведь, погибнет... А еще стало жаль своих дерзновенных мечтаний – ведь хотелось, хотелось же до смерти быть не Пушкиным, не Байроном, другим, но столь же любимым и хорошим поэтом. Ссыльные не издают стихов, слава и почет – не про тех, кто сослан. Там только холод и кандалы, до крови натирающие кожу.
Тоску чуть разогнал лакей. Его допустили с обедом, он выставил на простой деревянный стол бутыль с красным вином, жаркое, румяный яблочный пирог.
– Заверни завтра обед в бумагу, – шепнул Михаил, стараясь не разрыдаться. Скудный стол, скудная еда – вот его доля отныне. – Побольше бумаги, ты понял?
– Никак нет, – лакей заскреб затылок, – что значит в бумагу? Простынет ведь. В салфетку надобно, уж я-то в таких вопросах сведущ.
– Сначала в салфетку, потом в бумажные листы, и побелее, – распорядился Михаил, наливая себе вина. – Писать мне не дозволено. Но бумагу принесешь, чернила я сделаю из вина и сажи – вон сколько ее в печке имеется. Неудобно будет писать спичкою, но что поделаешь. Не забудешь бумаги принести?
– Не забуду, барин.
Лермонтов еще собирался спросить про бабушку, но дверь комнаты отворилась.
Пришли с допросом...
Первый день удалось выдержать.
Особенно интересовало поплечников Бенкендорфа, кто изготовлял списки. Выдавать Раевского не хотелось. Хотя и говорили: ничего тому, кто переписывал стихи, не будет, государь, дескать, пожурит, попеняет ему по-отечески. Но ясно ведь: по службе у Станислава неприятности начнутся всенепременно, а должность у него хорошая – губернский секретарь.
На следующий день уже грозили Сибирью.
Причем понятно стало: перспективы вполне серьезны.
И такой ужас сжал сердце.
Только не Сибирь, только не Сибирь, только...
«Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина... Некоторые, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив и дурен собою, – они говорили также, что Пушкин негодный человек и прочее. Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в неопытной душе – защищать всякого невинно-осуждаемого – зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнью раздраженных нервов... Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, и таким образом они разошлись...»[25]
После написания покаянного письма Михаил весь день провалялся на койке.
Уже хотелось разорвать ту бумагу – да снесли ее тотчас же, как была закончена работа.
Лакей доставил тревожнейшие новости: Раевский арестован, сидит на гауптвахте, и выйдет ему наказание – Сибирь[26].
– Quelle honte ! C`est la fin de notre amitie. Svyatoslav ne me pardonnera jamais une trahison, – прошептал Михаил. Щеки его пылали[27].
Через месяц все полностью прояснилось.
– По воле государя Лермонтов Михаил Юрьевич переводится из лейб-гвардии Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, что стоит на Кавказе, – зачитал из бумаги тот самый торжественно-глуповатый жандарм.
«Умру под пулями горцев, – решил Лермонтов, мрачно представляя свое бездыханное тело, обитый черным бархатом гроб и безутешных родных. – Только так могу я искупить свою вину перед Раевским. От меня все равно не много пользы, только страдания и беды я всем несу. Но от того, что я – причина чужих несчастий, я не менее несчастлив...»
Однако же ни пуль горцев, ни службы в полку – ничего подобного не было.
Дорога оказалась такой утомительной, что в Пятигорске из кареты слуги были вынуждены выносить Михаила на руках.
Руководство полка решило направить Лермонтова не на передовую, а лечиться целебными минеральными водами...
Обеим «туфелькам» оказалось лет по двадцать пять. Я на такой возрастной отметке сияла бы ого-го как! А они грустили. Не из-за произошедшего. По жизни. Для того чтобы наметились глубокие русла скорбных морщинок, одного горюшка мало, надо здорово израниться осколками разбитых надежд.
Ах да, из-под стола я вылезла быстро, как ни в чем ни бывало. Ведь лучшая защита – это нападение. Особенно когда изящная непринужденность невозможна изначально.
– Так, вот с этого места – про звонок Татьяне бывшей жены Соколова – попрошу почетче и поподробнее, – заявила я, отводя складки скатерти.
– А... здравствуйте, – пробормотали «черные туфельки», к которым, как выяснилось, прилагались плохо покрашенные белые кудри, голубые глаза и непропорционально маленький рот с мелкими неровными зубами. – Ой, а чего это вы... прятались? Да?
– Нет! Я курила бамбук. Под столом. У меня такая привычка: каждый день перед ужином я забираюсь под стол покурить свеженакошенный бамбук. Так что привыкайте, девчонки. А теперь – внятно и по сути. Чего хотела бывшая Андрюши от Татьяны?
«Коричневые туфли» поскребли затылок тщательно взлелеянным длинным ногтем акрилового происхождения, а потом ткнули в бок «черные».
Не спорь с сумасшедшей – читалось на круглом личике брюнетки, чуть обозленном из-за неудовлетворенных желаний простого бабского счастья и материнства.
– Да ничего особенного Таня не говорила, – вздохнули «черные туфельки», продолжая скручивать белоснежную салфетку в ровную пирамидку. – Женщина эта хотела, чтобы Таня помогла ей пройти в замок и оказаться в спальне Андрея. Вбила себе в голову, что Марина, увидев мужа в объятиях другой, сразу же с ним разведется. Дура дурой эта баба. Да даже если бы Танюша ее провела – как она бывшего мужа бы в койку заманила?! Так он и разбежался с ней обниматься! Правда? Все уже, новая жизнь у человека! И потом, с чего бы это Марине разводиться? Патлы выдрать бывшей и все дела. Мужик хороший сейчас – редкость, на дороге не валяется, чтобы им просто так разбрасываться. Правильно я рассуждаю?
Пришлось с жаром подтвердить:
– Естественно!
– Вот, и я про то же, – блондинка удовлетворенно кивнула и поправила приборы. – Но Таня... Она такая добрая... была... Ей отказать человеку сложно. Она встречалась с этой сумасшедшей. И зря. Та ей истерику закатила, на колени даже становилась. Таня все никак не могла от нее уйти, задержалась, наша начальница опозданий не выносит, всыпала по первое число... Ай, ничего хорошего из этой встречи все равно не вышло! Комарова говорила: жена Андрея ей еще и угрожала. Вот и делай людям добрые дела, правда?
– Правда, – машинально подтвердила я. – Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
Не нравилась мне вся эта история.
Откуда у Андрюшиной бывшей телефон самой мягкосердечной девицы? Вот ни тени сомнений, «туфельки» разговоры бы с незнакомкой разговаривать не стали, отправили бы ее в пеший эротический тур – и все дела. Получается, у Елены здесь есть сообщники – может, только не обладающие такими возможностями, как горничные, которые могут совершенно спокойно шастать по всей территории? Они-то и навели Лену именно на Таню. И еще... от предчувствия следующей мысли у меня заныли зубы, но я не позволила волне боли вдребезги разбить рассуждения... еще, еще... я видела Андрея Соколова на самой верхней площадке лестницы... но я не видела, как он туда
В состоянии шока память людей самоочищается и выталкивает все мучительные болезненные подробности, которые могут воскресить негативные эмоции.
И моя память не исключение.
Мечущаяся от Тани к Вовке, объясняющаяся с ментами и костерящая себя за тупость, я могла просто не заметить, как Андрей взлетел вверх по ступенькам.
Или я могла заметить – но тут же забыть, потому что заботливое подсознание, у которого не получилось очистить мою память от вида распластанной на декоративной решетке девушки, старалось заретушировать хоть что-нибудь.
Любой из этих вариантов мне нравится больше, чем предположение о том, что к гибели горничной причастен Андрей.
Нет, ну это просто ерунда какая-то! Мой Андрей, который не перечислял, в отличие от других интернов, признаки огнестрела как относящиеся к травме тупым предметом. Мой Соколов, который ни разу не поморщился по поводу копошащихся в трупе опарышей, который не орал на санитаров, если те, распиливая череп, случайно окатывали его струей кровищи. Он создан
