следовало бы снова поставить семь свечей за своих ребят — живых и мертвых. Но, конечно, не сейчас, когда руки в еще не остывшей за ночь крови...
Может быть, завтра.
Завидев на оговоренном месте ранних рыбаков, Сергей подъехал к ним. Мишка Чванов и Костик Васин исправно поджидали его — с рыбацкими снастями и готовым уловом.
Разговаривать ни о чем не хотелось, и ребята, с которыми он когда-то учился у в школе и которые воспряли духом после беспробудного деревенского пьянства, когда он открыл свой цех, ребята, которые подготовили ему сегодня ночью алиби, наверное, почувствовав тяжелое настроение этого загадочного человека, ни о чем его не расспрашивали. И знать они не хотели его разгадок, чуя их темную силу, да и зачем, если они навсегда поверили ему?
Уже дома, лежа в чистой постели, Сергей думал об этих днях и последней ночи. В голове шевелились тяжелые, холодные, как рыбы в Чесне, мысли: 'Мы — профессиональные воины. Мы с Боцманом и Доком быстро и хладнокровно перебили четырех человек, которые даже не успели поднять оружие и выстрелить в ответ. Это сделал я и мои ребята, выполнявшие мою команду. Муха и Артист успокоили, судя по докладу, еще семерых. Но почему я так решил? Потому что я знаю правила игры этих уголовников, вернее, знаю, что у них нет правил.
Но отчего же так тяжело на душе?
Гапон, Спица, Шрам, Борода, боевики, подручные. Если собрать всю кровь, которую пролили эти выродки, можно было бы затушить пожар в их автомобилях и утопить их самих. Они-то не моргнув глазом убили бы водителя «шестерки» за разбитую фару или покалечили бы его и заставили продать квартиру, чтобы рассчитаться за свою паршивую престижную тачку. Разве не надо этих новых хозяев стрелять, как бешеных собак, — стрелять буквально, как это сделали мы этой ночью?
Но почему же так тяжело на душе? Не потому ли, что я играл по их воровским правилам — без всяких правил?
На исповедь надо сходить тебе, воин. После боя надо сходить на исповедь, раз уж остался жив...'
Глава четвертая. Управление по планированию специальных мероприятий
Полковник Голубков сидел в кабинете у своего непосредственного (и единственного) начальника генерала Нифонтова. Яркое солнце било в щели жалюзи, покрывая пол полосками света. Голубкова заслуженно, хотя и скупо, хвалили, что наводило его на мрачноватые предчувствия, ибо баловать подчиненных было не в правилах генерала. По-видимому, он собирался подсластить какую-то неприятную пилюлю.
— Случилось что-нибудь, Александр Николаевич? — не выдержал Голубков.
Нифонтов — начальник Управления по планированию специальных мероприятий — и полковник Голубков, которого он взял к себе руководителем оперативного отдела, работали вместе уже почти три года, хорошо понимали друг друга и едва ли не с первых месяцев перешли на «ты», хотя и называли друг друга по имени-отчеству.
— Кофе будешь, Константин Дмитриевич? — отозвался генерал.
— Чай.
— Правильно. Один кофе, один чай, — сказал он в селектор.
Голубков сидел возле самого стола начальника, разложив оперативные документы. Не только круг задач, но даже само существование управления было глубокой тайной, не известной ни журналистам, ни большинству государственных деятелей. Однако полковник чувствовал, что не состояние оперативных дел будет сегодня главным предметом разговора. Слишком неторопливо вел беседу генерал, обычно жестко экономивший свое время и время подчиненных. По-видимому, дело будет касаться щекотливых кадровых вопросов или его — Голубкова — личного служебного соответствия.
Постучав, вошел лейтенант-порученец и поставил два тонких стакана в металлических вагонных подстаканниках, как любил генерал. Подождав, пока он скроется за дверью, Нифонтов начал, прихлебнув кофе:
— Что у нас с группой Пастухова? Вот оно что.
— Группа в порядке. Мы не привлекали ее к работе больше четырех месяцев.
Что-нибудь не так?
— Ребята ценные, не спорю, — тяжело сказал Нифонтов, — но, по-моему, Пастухова стало сильно заносить. Агентство «Набат» — их контора?
— Да. Правда, Пастухов там ни при чем, а владельцы — Дмитрий Хохлов и Олег Мухин.
— Стало быть, Боцман и Муха. — Нифонтов задумчиво побарабанил пальцами по столу.
— Ты слышал, что в агентстве был взрыв?
— Так точно, предполагаю, что это спицынская группировка мстит Боцману. Он только что сдал МВД четырех членов банды.
— Ты, видимо, не читал еще утреннюю милицейскую сводку, Константин Дмитриевич.
— Читал, — признался Голубков.
— Покрываешь своих?
— Никак нет, товарищ генерал. — Голубков поднялся из-за стола и перешел на официальный тон. — Я далеко не уверен, что расстрел спицынской верхушки — их рук Дело. С местными бандитами в казино были таджикские авторитеты, они что-то затевали и могли перейти дорогу кому угодно. Так что, возможно, Пастухов ко всему этому совершенно не причастен. Я собирался проверить и доложить. ^ Генерал махнул рукой:
— Да не становись ты в позу. Я вполне тебе доверяю, присядь, пожалуйста. — Нифонтов заглянул в опустевший стакан из-под кофе. — Мы не занимаемся милицейскими делами, и нас не волнует судьба десятка уголовников, давно заслуживших пулю. Но если Пастухов решается на подобные, м-м, акции возмездия непосредственно в столице, то складывается впечатление, что его группа становится не просто чрезмерно самостоятельной, а выходит из-под контроля управления.
Это был не первый их разговор о лучшей оперативной группе, привлекаемой управлением. Этим «вольным стрелкам», практически наемникам полковник Голубков и управление не раз доверяли в высшей степени опасную и конфиденциальную работу, которую по ряду причин не могли выполнять официальные службы. Впрочем, для таких щекотливых дел и существовало управление.
— Пастухов обладает жесткой оперативной хваткой и хорошим чутьем. Он всегда действовал в наших интересах, Александр Николаевич.
— Из каких побуждений? Деньги?
Блестящий офицер спецназа, Пастухов вместе со своей группой был несправедливо и жестоко разжалован и уволен из армии в самый разгар первой чеченской кампании.
Потом он долгое время работал по заданиям управления, но, кажется, снова тучи сгущались над его головой.
— Нет, деньги — не в первую очередь, — убежденно заявил Голубков. — Он просто хорошо оценивает ситуации, сочетая личную и общую пользу, но мы не раз убеждались, что основная внутренняя мотивация действий Пастухова и всей его группы — обостренное чувство долга.
— Перед кем, Константин Дмитриевич? Вот вопрос. Ты в состоянии на него ответить?
Голубков промолчал.
— Ты профессионал и должен сознавать, что Пастухов с увольнением из армии потерял внутреннюю опору, — жестко продолжал Нифонтов. — Он сам затрудняется определить, кому или чему он служит. Вроде бы внешне он придерживается удобной формы: он наемник, который время от времени выполняет задания нашего управления.
Но всякий раз, получая приказ — или, если хочешь, заказ, — он подвергает его некой собственной оценке и, выполняя, привносит некоторые коррективы сообразно своим неопределенным и размытым ценностям, которые с большим трудом поддаются рациональному анализу. Посуди сам, в одном случае он поступает сообразно неписаному кодексу офицерской чести, а в другом, как прошлой ночью, хладнокровно расстреливает больше десяти человек.
— Я не уверен в его авторстве, — упрямо повторил Голубков, отдавая себе отчет в том, что действительно пытается защитить Пастухова, в чем-то заведомо становясь на его сторону.
