будто на свадьбе. Его широкие рваные штаны трепыхались и, казалось, вот-вот с него свалятся, только за рубаху, может, еще и держатся кое-как.
— Н-да, и этому можно бы найти штаны чуть получше, — сказал я.
Должно быть, гости мои удивились, как это я штаны возницы их вижу, поднялись оба и подошли ко мне в окно глянуть. Да так и замерли, уставясь, будто на чудо.
— Это что же он вытворяет? — заморгал глазами Фуртунат.
— Литанию служит, — тотчас откликнулся я.
Толстый монах смотрел на танец с улыбкой, потом заметил:
— Можно и так славить господа.
— Ясное дело, можно, — поддержал я его. — Для чего ж иного в селах по воскресеньям танцы.
Фуртунат поглядел на меня как-то странно, однако же промолчал. Главный монах — тоже. И мы, уже молча, смотрели втроем, как пляшет бедняга, пока он не притомился. Парень, переводя дух, оторвал несколько ниток от своих обтрепавшихся сильно штанов, опустил сутану и зашлепал к дому.
Войдя, он весело восславил господа и спросил:
— Ваше преподобие отец настоятель, долго ли мы пробудем здесь?
— Зачем тебе, Маркуш? — спросил в ответ настоятель.
— Я к тому… набросить на лошадей попоны или не надо?
— Набрось, непременно набрось.
Я видел, что Маркуш уже повернулся к двери, и поспешно остановил его такими словами:
— Скажите, сделайте милость, когда вы в последний раз плясали?
Маркуш ласково поглядел на меня, потом подошел, по плечу погладил и сказал:
— Откуда известно тебе, брат мой сторож, что и мне плясать случалось?
— Удостоил господь, — говорю, — собственными глазами через вот это окно увидеть.
— Коли так, любезен ты господу нашему, — ответил мне Маркуш.
— Это не диво, — подхватил я, — потому как и он мне любезен.
Отцу настоятелю понравился, видно, наш разговор, очень уж весело он смеялся.
Когда Маркуш вышел, поглядели мы друг на дружку, и я сказал:
— А парень-то ваш монах настоящий.
— Простоват больно, — сказал настоятель, но не договорил, напуганный громким шипеньем.
— Молоко убежало! — закричал Фуртунат.
Я подскочил, мигом снял кастрюльку с огня, но немножечко молока на плиту все же выплеснулось. Посмеялись надо мною монахи — проворен, мол, ты, да потерянного не вернешь — и пожурили малость. Ну, думаю, и я ж в долгу не останусь.
— И вот гости мои монахи уж так проворны, что и молоко их проворнее.
— Так мы не закипели еще, с чего нам бежать, — пошутил отец настоятель.
— Еще не поздно, — сказал я ему, — ведом и мне кое-кто, кому и не терпится на огне вас поджарить.
— Кто ж такой? — спросил отец настоятель.
— Да кто же еще, как не дьявол!
Фуртунат прямо оторопел, но, увидевши, что настоятель от всего сердца смеется, смягчился тоже.
За разговором я не сидел без дела, собравшись их теплым молоком угостить. Поставил на стол две кружки, одну доверху налил, гляжу — а на вторую-то осталось всего ничего. Подумал я малость и говорю Фуртунату:
— Вот хочу я спросить вас… ответите?
— Чего ж не ответить, только каков вопрос?
— А вот каков, — говорю. — Хотел я спросить: была ли господня воля на то, что сбежало молоко давеча?
— Ясное дело, была, — отвечал Фуртунат.
— Вот и ладно, — сказал я и полную кружку отцу настоятелю поставил, а ту, недолитую, к Фуртунату придвинул. Фуртунат посмотрел сперва на кружку настоятеля, потом в свою да и спрашивает:
— Это ж почему здесь едва половина? Где другая?
— Другая-то убежала по воле господней, — повторил я его слова.
Еще некоторое время вели мы беседу по той же дорожке, так что по закону божьему экзамен я вроде как выдержал, пора было о другом говорить. Да я-то больше хотел гостей своих поразвлечь, а им было нужно другое — дрова сторговать. В полдень вышли мы на делянку, поленницы оглядели. Настоятель оказался человек сведущий, желал собственными глазами видеть, что покупает. Одну саженную кладку даже разобрать приказал — нет ли, мол, в середке пустоты или другого какого обмана. Наконец успокоился и объявил:
— Пятьдесят саженей нам надобно.
— Надобно, так здесь они, — отвечал я.
— И какая ж цена?
— Двести за сажень.
— Это дорого.
Моя б воля, я отцу настоятелю и за сто пятьдесят продал бы, со священниками я покладистей, чем с мирянами. Да только хозяин-то был не я, так что пришлось держаться двухсот. Наконец дело сладилось, отобрали мы пятьдесят саженей. Каждую буквой «М» пометили. Пока закончили и повернули обратно, одежа наша совсем отсырела. Настоятель, поежившись от холода, заметил даже:
— Экая непогода, так и давит, с ног человека валит.
Я такого прежде не слыхивал и потому сказал:
— Непристойно все ж таки с ее стороны.
Фуртунат погрозил мне пальцем:
— Погоди, ужо я тебе язычок обрежу!
— А что, я не прочь, — говорю ему, — ежели сумеете другим заменить.
— Это ему запрещено, — смеясь, сказал отец настоятель, и так удачно это у него сказалось, так просто, что я сразу душою к нему прикипел.
— Счастлива та мать, — говорю, — что вас родила.
И сразу понял: обрадовали его эти слова, он даже обнял меня, словно родной отец. Фуртунат смотрел на нас с завистью, видел, что пришлись мы друг другу по нраву, характерами оказались под стать. И таким теплом меня обдало от этой сердечной близости, что и поддразнивать больше их не хотелось.
— Ладно уж, я вас помилую, — сказал я им.
— Это как же ты нас помилуешь? — удивился отец настоятель.
— А так, что больше не стану каверзные вопросы вам задавать.
Блоха, конечно, все время была с нами; когда мы уж близко были от дома, она вдруг остановилась и зашлась лаем. До этого, как обычно, бежала впереди нас шагов на двадцать, но вдруг поглядела на дерево и прямо осатанела.
— Какую-нибудь большую птицу увидела, — предположил отец настоятель.
Я бросился вперед: что Блоха видит, то и мне видеть нужно!
— Ого, а птица-то и впрямь велика! — крикнул я, оборотясь к моим спутникам, да так захохотал, что и Блоху заглушил. А как же было не смеяться-то, когда я увидел на том дереве не птицу, а Маркуша! Он сидел на крепкой ветке, до шеи задрав сутану; мне даже было видно, что штаны его там и сям собственной его кожей залатаны. Так я стоял, снизу глядя на Маркуша и помирая со смеху, и вспомнился мне один случай, когда в четырнадцатом году отца моего взяли в солдаты. Он тогда повез меня и матушку в город, к фотографу, чтобы сняться вместе, пока мы все трое живы. Фотограф поставил нас перед своей машиной, а сам напялил на голову черное покрывало, вроде сутаны, и, скособочась, влез в него чуть не весь целиком. Маркуш выглядел сейчас точь-в-точь так же, словно у того фотографа выучку проходил.
Подошли монахи, увидели на дереве Маркуша и тоже не выдержали, засмеялись.
— Это что ж ты там делаешь? — спросил отец настоятель.
— Землю фотографирует, — не утерпел я.
