Настоятель смотрел на меня понимающе и молчал.
И все мы молчали, будто четыре мотылька, каждый на свой цветок опустившиеся.
Наконец опять заговорил отец настоятель.
— Ну а теперь скажи, что значит, когда
Вспомнил я тут про книги свои завлекательные, засмеялся.
— Что? Да так, кое-что.
Настоятелю помстилось в моих словах, должно быть, что-то дурное, он вдруг озираться по сторонам стал, даже под стол заглянул.
— Куда спрятал-то? — спросил он.
— Книги?
— Какие книги? Девушку!
— Какую девушку?
— С кем ты вечера проводишь!
— Ой, вы и скажете! — Я рассердился, но и покраснел, надо думать, сильно, потому что настоятель вдруг засмеялся да и говорит:
— Гляньте-ка, а у него еще и розы на щеках распускаются!
Я всякие розы люблю, кроме тех только, что на моих щеках расцветают. Обернулся я тут же к Маркушу, говорю ему:
— А ну, соберите их поскорей!
— Что собрать? — удивился Маркуш.
— Розы с моей физии. Отвезете их девушкам в Шомьо.
Отбился я как будто удачно, потому что теперь и у Маркуша лицо заалело, и напыжился он, и засмеялся. Однако Фуртунат не позволил нам вниз далеко покатиться, погрозил пальцем.
— Ох, берегись! — приструнил нас.
— Берегись, поезд идет! — еще радостней засмеялся Маркуш.
— Чего нам беречься-то? — спросил я.
— А того. В кусте роз дьявол прячется.
Я сделал вид, будто открылась мне вдруг великая тайна.
— Вот оно что! Теперь мне понятно! — говорю.
— Что понятно? — спросил Фуртунат.
— Понятно, отчего розы завсегда с шипами.
— Отчего же?
— Чтобы дьявола колоть.
Настоятелю шутка моя понравилась, он даже полстакана вина налил мне в награду. Я выпил, прямо сказать, благоговейно, а потом говорю:
— Ну, коль вы так добры ко мне, святой отец, покажу и я вам кое-что.
— Что ж бы такое?
— Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.
— Уж так понравится?
— Скорее всего.
Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.
— Да у тебя тут целая библиотека! — удивился он.
— Библию-то я недаром читал, — говорю.
— Это в каком же смысле?
— В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.
— Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.
Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же — что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.
— Твой вкус одобряю, — сказал мне отец настоятель.
— За что?
— Как за что? «Юные храбрецы» — превосходная и поучительная книга.
— У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, — сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».
Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.
— Не пикантна ли? — спросил Фуртунат.
— А что это? — в свой черед спросил я.
— Ну, не скользкая ли?
— Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.
— Показывай все, — приказал отец настоятель.
Я подал ему выпуски «Билла Буффало».
— Где ж ты раздобыл эту дрянь?
Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.
— Да почему дрянь-то? — спросил я.
— От таких книжонок душа твоя сделается больна…
— А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, — не уступал я. — Вон у меня кровать походная.
— Как же ты достал их?
— Купил.
— Где?
— Купил-то где? Здесь, на Харгите.
— И какой же бездельник тебе их продал?
— Не бездельник он, а порядочный человек.
Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.
— Подавай сюда, и эти посмотрим! — сказал настоятель.
— Эти можете глядеть спокойно, — отозвался я и вручил ему «Ника Картера».
И замер, ждал, что будет.
А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.
Я был ошарашен, я окаменел.
Ноги стали как ватные.
Сердце сжалось в комок.
А потом вдруг я заревел.
Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.
Я будто видел, как одна за другой проходили минуты, они напоминали маленькие черные кресты, и надпись на каждом кресте гласила, что в печке горят-догорают веселые буковки. Милые мои буковки, быстроногие мои кони, я вскакивал на них каждый вечер, а то и по ночам, и они уносили меня в мир чудеснейших приключений!..
Так я стоял, словно стройное молодое деревце, чью пышную и весело играющую на солнышке листву нежданно ободрала недобрая чья-то рука.
Я стоял, глубоко несчастный, и глаза мои стали как два неиссякаемых родничка.
Долго все молчали, никто не сказал мне ни слова. Наконец настоятель спросил:
— Да отчего же ты плачешь?
Мучительная боль все еще комом стояла у меня в горле, не давая пробиться словам. Я с отчаянием
