какого села — я не понял. Посреди площади стоял толстый и, можно сказать, пожилой дядечка в сапогах и в чулках, на шее у него висела кожаная сумка, в руке он держал тяжелый посох. А напротив него столпилось все село, и толстый дядечка про что-то горячо толковал им — должно быть, про то, что много календарей на свете, но другого такого, как тот, где он нарисован, не бывало больше, да и не будет. В самом начале календаря рассказывалось про каждый месяц года, но, будь рассказ этот даже в самом конце, я все равно первым делом заглянул бы туда. Особенно предсказанья погоды щекотали мое любопытство, и не вообще на весь год, а именно на месяц ноябрь. Про ноябрь в календаре было сказано: «В начале месяца пасмурно, иногда дожди…»
— Ну-ну, — сказал я себе, — похоже, «иногда» это как раз и настало.
На декабрь календарь предсказывал снег, на январь — крепкие морозы, на август — жару. Видно, знал предсказатель свое дело, доведись до меня, так и я бы курице рогов не сулил и вола на яйца сажать не советовал. Кроме предсказаний были в календаре и полезные советы, к примеру: больным следует остерегаться знахарей; слишком близкое общение с собаками и кошками не рекомендуется; мыться полезно; от чахотки помогает свежий воздух; детям надо делать прививки; засыпать следует рано; ночные гулянки, вино да палинка — прямая дорога к могиле; читать можно только при хорошем освещении; в комнатах должно быть ни жарко, ни холодно.
Но что советы, что предсказания в сравнении с богатейшим собранием самого разного чтения! Я обнаружил здесь среди прочего хронику в стихах о монахе Фратере Дёрде и о великой свободе вероисповеданий в Трансильвании; трактат о святой Зите, патронессе поварих, и трактат о святом Франциске — этот был, напротив, заступником животных, чье мясо парили-жарили поварихи. Еще я прочитал в календаре о человеке, у которого не было тени, и о вдовицах, у которых бывало их по нескольку сразу; читал и про русского царя Николая, а также про то, что на земном шаре столько червей, что, ежели разделить бы их на всех по справедливости, то на каждого человека пришлось бы по двадцать тысяч.
Должно быть, читал я долго, потому что услышал вдруг сильный гул, словно от взбесившейся мельницы. Это гудели в моей голове Фратер Дёрдь, святая Зита, святой Франциск, поварихи и вдовы, царь Николай и черви. Со страху я бросил календарь на пол, а в голове все двери-окошки открыл, чтобы выпустить поскорей на волю шумное сборище. Но только мне чуть-чуть полегчало, вцепился холод и пробрал до костей — черви, что ли, напустили его мне в отместку! Развел я быстро огонь в прогоревшей печурке, да напрасно ждал, чтоб набралось хоть немного тепла. Насторожился: куда-то оно ведь уходит! И подглядел: тайком да ползком, по стропилам на крышу, через щели в стенах — вот куда улетает тепло, вытекает наружу. И птицы по осени, когда приходит их час, беспокоиться начинают, а там, глядь, покинули уж гнездо свое, дом свой, улетели в далекую Африку. Хорошо бы и человеку так же, да только куда ему: они-то, что тепло, что птица, на крыльях летят и свободны от века, а у человека родная земля одна, зато привязок великое множество.
Одним словом, что только не приходит на ум, когда зуб на зуб не попадает от холода. Да и мысли эти, какие в голове толпились, были совсем бесполезные — ими ни щель в дощатой стене не заткнешь, ни потолок не настелешь. Когда же я подумал о том, что этот нынешний холод ничто по сравнению с зимними холодами, меня так и затрясло от страха, как будто я стаю волков увидел. И что ж удивительного, ведь мысленно я уже слышал завывания ветра и лицо мне обжигала метель. Казалось, еще немного, и на брови толстым слоем наляжет иней, обморозятся уши… Я беспрерывно подкладывал дрова, огонь полыхал, свою высокую меховую шапку я натянул по самые уши, надел на себя все, что нашлось в доме, потом придвинул кровать поближе к печурке и, взявши пример с кошки, лег, свернулся клубком, закутался в покрывало. Может, и я улечу в страну снов, подальше от холода и от вовсе уж леденящих мыслей о будущем.
Заснул-то я быстро, но уж лучше б и не засыпал. Во сне злые видения обступили меня, и были они пострашнее, чем явь. Я видел, как с жутким воем накатилась зима, видел горы снега, выше и неприступнее гор настоящих. Лютые ветры мели по стылой земле, целые сугробы срывались с места и неслись, подгоняя друг друга, словно настал конец света.
Мое лесное жилье оказалось в самом центре привидевшегося светопреставления: его раскачивал ветер, снег хлестал в стены, и хлипкий домишко вопил, словно прибитый котенок. Поистине то был Страшный суд, я видел даже Антихриста, каким он описан в Библии. У Антихриста были большие, покрытые изморозью усы и такие же брови, а с бороды свисали сосульки, и он их раскачивал из стороны в сторону, как в непогоду раскачиваются колокола.
Кошмарный сон не отпускал меня до утра; даже проснувшись, я кубарем скатился с кровати, словно хотел поскорее удрать от того, что увидел. И при этом так закричал, что собака бросилась ко мне и залаяла. Ее лай и пробудил меня окончательно. Я выглянул в окошко, и что же? — снега нет и следа, ветер утих, восвояси убрался Антихрист.
Только земля дымилась, но это был просто туман.
То есть вообще-то утро выдалось опять неприветливое, хмурое, но каким бы ни было оно хмурым и неприветливым, в сравнении с тем, что привиделось мне во сне, это был настоящий рай. И настроение у меня будто тоже на ноги встало со страшного вчерашнего ложа, и шарики в голове крутились вовсю, работы себе искали. Но тут я услышал стук колес и говор. Опять поглядел в окошко, вижу: в желтого цвета коляске божьи гости пожаловали.
Три монаха.
Лошадей у них было две, обе гнедые, ленивые и раскормленные, увидишь таких и сразу скажешь: эти ни великих, ни малых постов не соблюдают. Облучок впереди сколочен был строго, из простых досок, сзади же просторно раскинулось удобное барское сиденье с подлокотниками. Тот, что сидел впереди и лошадьми правил, по одежке судя, тоже монах был, ну а так поглядеть — простой парень в выцветшем рванье. Зато двое на заднем сиденье были монахи что надо, без подделки, особенно тот, который справа сидел, у него даже вервие вокруг пояса как-то сверкало, а лицо было такое румяное да толстое, что не только богу, но и человеку поглядеть приятно.
Коляска остановилась неподалеку от дома, под большим деревом; монах-возница соскочил с облучка, за ним плавно сошли и двое других. Пока первый сбрасывал с лошадей постромки, вынимал у них изо рта удила, пока задавал им сена, монахи чином повыше оправляли на себе платье, отряхивались, разминали ноги и руки, осматривались. Потом о чем-то переговорили между собой и направились к дому. Но первым шел не тот, который потолще, другой.
Возница остался при коляске.
Я отступил от окна, оглядел комнату — все ли в должном порядке, не стыдно ли важных монахов принять. Огонь уже весело плясал в печурке на четырех ножках, козу я подоил, молоко кипятить поставил. Ну, думаю, поглядим, что дальше будет.
В дверь постучали.
— Заходите, заходите! — крикнул я, как водится.
Дверь отворилась, два святых отца переступили через порог. Тот, что попроще, шел первым, который потолще — за ним. На обоих были черные широкополые шляпы; войдя, они сразу их сняли.
— Бог в помощь! — сказал тот, что вошел первым.
— Поможет — спасибо скажу! — откликнулся я и, не мешкая, пригласил их присесть в моей скромной обители.
Они огляделись, сели.
— А кто здесь лесной сторож? — спросил главный монах.
— Как кто? Разве ж не видно? — удивился я.
— Пока мы тебя одного видим, — сказал он.
— И что ж, недостаточно?
— Нам-то, пожалуй, достаточно, но мы, видишь ли, дров хотели купить.
— Дело нехитрое, — успокоил их я. — А в доме этом, с вашего милостивого позволения, окромя двух святых отцов да меня, никого больше нет.
Они переглянулись и вроде бы усмехнулись чуть-чуть.
— Ну, что ты на это скажешь, Фуртунат? — спросил главный другого монаха.
— Начало недурно, — заметил Фуртунат.
Я в их беседу не вмешивался, отошел к окну. И хорошо сделал, потому что увидел такое, чего до тех пор видеть не доводилось. Монах-возница поднял сутану чуть не до плеч и отплясывал вокруг коляски,
