превращается в никому не нужную вещь.
Блоха, как настоящий товарищ в несчастье, сидела со мной, у стола. Вдруг она поднялась и поглядела на меня с укором, будто сказала:
— Куда же это годится? И не стыдно так раскисать?!
И впрямь: виданное ли дело, чтоб собака человека подбадривала? Да только Блоха была не просто собака, перед таким добрым и верным другом чего уж стыдиться. Я погладил ее по лохматой бронзовой голове и встал. Вышел за порог, огляделся, как богатые хозяева, бывало, в селе небо-землю оглядывали. Блоха выбежала за мной и тоже осмотрелась.
— Держи, Блоха! — сказал я ей наобум.
Собака поискала глазами — на что бы накинуться? — даже хвостом завертела от усердия. Вид у нее был при этом испуганный: до сих пор еще не случалось, чтобы она не видела то, что я вижу. Мне и самому уж хотелось отыскать поскорей такое, чтоб ей можно было облаять, но злился-то я на погоду, а потому все выискивал тучу, на злого зверя похожую, чтобы с неба на нас рычала. Да только не было ничего подходящего, со всех сторон словно дымом окутал нас серый вязкий туман. Однако показаться Блохе болтуном безмозглым мне все ж не хотелось, поэтому я повторил, ткнув пальцем в воздух:
— Держи, Блоха, куси его!
Она еще раз на меня оглянулась, а потом сделала то, что делает ученик, толком не понявший вопроса учителя.
Блоха залаяла.
Она лаяла наобум, то прямо перед собой, то вправо, то влево, как будто решила: буду лаять, а оно уж откуда-нибудь да появится, то, что мне облаять велели.
Тут как раз подошел земляк из Зекелака, спросил:
— Кого это собака твоя ловит?
— Блоха-то? А дождь.
Земляк почесал в затылке.
— Ну-ну, — говорит, — вот так дела неслыханные.
— А что?
— Да то, что собака заместо кадушки дождевую воду тебе собирает.
Настроение у меня было задиристое, и решил я не оставаться в долгу.
— Да, — говорю, — такая уж эта собака, на все сгодится, только пожелай.
Землячок другому возчику подмигнул и говорит мне с насмешкой:
— Коли так, она у тебя и за пивную бочку сойдет.
У меня ответ сразу на языке был — это он мне кстати пивную бочку подбросил! — но я торопиться не стал, сперва поглядел, сколько с них за дрова следует. Расплатились земляки честь по чести, я им квитанцию выдал. А потом спрашиваю:
— Видали вы такого хозяина-хлебосола? — И делаю вид, будто ищу что-то в углу.
Те двое так и замерли, вроде бы им Дух святой явился.
— Эх, — говорю, — как же так, ведь вы бы сейчас пива выпили за милую душу?
— Еще бы! — отозвался земляк.
Я распрямился, поглядел в глаза ему.
— Выпили б, значит?
— Я-то выпил бы.
— Так вот вам Блоха, откупоривайте!
Тут второй возчик, который до сих пор помалкивал, махнул рукой зекелакцу — время ехать, мол! — испугался, как бы я и ему вопрос не подкинул.
Посмеялись они и уехали.
А я остался с Блохою в дверях, глядел на дождь, который, по правде сказать, уже и не лил как из ведра, а тихо стлался холодным паром, неслышно припадал к деревьям, ложился на землю. Вспомнились мне тут всякие полевые и лесные твари: мирные зверушки, что все лето холят-нагуливают свою шерстку ради этой промозглой поры, хищники, которые в пасмурную погоду становятся посмирней и спешат где- нибудь укрыться от ласковых небесных дубинок; думал я об орлах и о птицах помельче, чьи воздушные пути залило-затопило дождем. А еще приходили на ум те, что живут, как и я, в лесу, и степная родня — верно, тоже где-нибудь рассуждают сейчас об этой унылой осенней поре, саваном накрывшей природу… Зато уж весною, на свадебном ее пиру, им всем не до рассуждений.
Потом вспомнил я матушку: сидит, должно быть, в нашем домике-невеличке, смотрит в окно, как подступает осень, и сквозь пелену дождя видит меня, я встаю перед ней сквозь осенний туман, и не раз, и не два, много раз… И еще вспомнил отца, прямо увидел в его жидких усах сверкающие капельки влаги небесной, и засаленный его посох увидел, по которому тоже, наперегонки, как веселая ребятня, сбегают одна за другой капли.
Горное пастбище придавила великая глухая тишь.
Время шло вроде бы к вечеру, в такую пору за дровами никто уж не приезжает, сторожа не тревожат. Тут-то ему и пожить для себя, о том о сем поразмыслить, даже спеть либо наврать с три короба… А еще он может, как добрый король, подумать-подумать да и пойти по владеньям своим побродить.
Так я и сделал — подумал-подумал да и пошел.
Сперва навестил великан-бук, больше-то всего из-за ружей, которые в нутре у него прятал. Проверил, не залило ль их дождем, но дупло свое дело знало — не то что я, великий охотник, до сих пор так и не сумел ружья «разговорить»! Я и прежде-то думал, что надо бы мне для этого дела учителя найти, какого-нибудь отставного солдата, но все не решался ни к кому подступиться с этим — ружья-винтовки мои ведь запретные. Но теперь я постановил твердо: первого же, кто в ружьях солдатских толк знает, не упущу. Положил я упрямый инструмент на место, но прежде, как и всякий раз, по дружбе Блохе показал его. Пустились мы дальше, в самую чащу — лес стоял угрюмый, насупившийся, тронешь за ветку — жемчужины-капли на землю посыпятся, а за ними и лист слетит, саваном их укроет. Я шагал не спеша, так идет человек, когда подгонять его некому да и цели нет никакой. Брел и брел себе через заросли, места поудобней выискивал, к лесу особо не приглядывался, это за меня Блоха делала. Иногда она убегала вперед, чтобы высмотреть для меня тропу полегче, но больше своими делами была занята. Наконец вижу — и впрямь что-то нашла у подножья высоченного бука: тащит, дергает что-то, на меня оглядывается в нетерпении. Подхожу к ней — и что же? Среди всякой никчемной трухи углядела она богатые оленьи рога, вытащить старается. Я ей, конечное дело, помог, и вместе мы вызволили нашу находку. Такие замечательные развесистые рога могли принадлежать не иначе самому Королю-оленю. На каждом было по семь ответвлений, а на них молодые отростки. Я примерил рога Блохе, посмотреть хотел, как бы она выглядела, если б с рогами уродилась. Но только больно уж смешно получилось, так что, случись оленю какому-нибудь нас в этот миг увидеть, рассердился бы он на веки вечные и на Блоху, и на меня. Потом я к своей голове их приставил, но, должно быть, и я в рогачи не годился, потому что Блоха, глядя на меня, определенно смеялась и даже хихикала — по крайней мере мне так показалось.
Наконец как ни блеклым был дневной свет, но и он помаленьку стал тускнеть, пропадать. Я счел за лучшее повернуть с нашей добычей назад, пока не явился пред нами дух старого Короля-оленя и не заморочил, не увел тропу из-под ног.
Добрались мы с Блохой до дому не то чтобы отсырев, а промокнув насквозь. Чудилось, влага впиталась в меня, забралась даже под кожу, да и физиономия моя вряд ли пылала румянцем. В таких случаях, чтоб прийти человеку в себя, нет ничего лучше тепла очага либо пылкой любви — так по крайней мере от старых людей доводилось мне слышать. Что до пылкой любви, то я в этом поднатореть еще не успел, а хотя б и успел, что толку: где в эту пору да в дремучем лесу девушку сыщешь? Но я об этом сокрушаться не стал, а попросту развел огонь в печурке, что и Блохе, кажется, очень пришлось по душе. Потом быстренько подоил козу, поставил кипятить молоко, но мамалыгу стряпать не захотелось, так что на этот раз Блохе достались только помои.
Покончив с делами, взялся я за науку — выложил на стол всех Ников Картеров, Биллов Буффало, как и другие мои ученые книги, и уселся за них, словно какой-нибудь лесной епископ. Сперва я открыл календарь, который мне тот же дядя Пали доставил. Одно надо признать: полезная и основательная книга календарь этот! Спереди на обложке была картинка, на ней нарисована базарная площадь, вот только
