– Разве господин пастор не помнит, что Юрка не хотел попасть в царство небесное? Как же можно хоронить его в освященной земле? – спросил церковный староста.
– Юрка всегда говорил о своем желании обрести блаженство, этого вполне достаточно, – ответил пастор.
– Но ведь он стремился к блаженству ради того, чтобы и в грядущем содержать преисподнюю.
– Ну что же, возлюбленная душа, ведь ад сотворен по воле божьей.
– Ну, а если Юрка все-таки был Нечистый, как он и сам верил и как показывали многие приметы? Что же тогда делать?
– На это, возлюбленная душа, я только одно могу сказать: не противьтесь провидению божию. Если бог счел нужным вочеловечить черта и послать его на землю, как некогда он послал сына своего, то нам, смертным, не пристало судить о том. Нам надлежит только проверить себя до самой глубины души, до печенок: не поступили ли мы с живым чертом столь же неразумно, как в свое время с сыном божиим? Вернее следовало бы сказать так: Юрка верил, что он Нечистый; и настолько тверда была его вера, что ни я, ни кто-либо другой не мог ее поколебать. Разве здесь мы не усматриваем неисповедимого промысла божия: по воле его суеверие оказалось крепче истинной веры. Мы горы могли бы сдвинуть с места, если бы наша вера была такой же непоколебимой, как Юркино суеверие. А посему, возлюбленная душа, у Юрки, у этого Нечистого из Самого Пекла, мы все должны учиться тому, как веровать слепо, не рассуждая и не размышляя, словно мы дети. Хотя Юрку и обуревали суеверия, он был воистину ребенком, пребывавшим в нашей вере.
Пастор утер глаза: он сам был растроган собственными словами, что, впрочем, случалось с ним частенько. Староста тоже вытащил из кармана красный платок и сделал вид, будто также утирает глаза, – на деле, однако, утирать их ему было совершенно не к чему, ибо он мало что уразумел из слов старого пастора, а еще меньше понял причину его взволнованности. Одно только было ему ясно: Юрку придется хоронить в освященной земле, а это старосте было совсем не по душе. Он знал, что за такой исход спора стояли главным образом женщины, видевшие, как Юрка скрутил шею свирепому племенному быку, а в отношении женщин благочестивый староста придерживался одного мнения со спасителем, когда тот произнес: «Женщина, что делать мне с тобой?» Точно так же и староста не желал иметь дел с женщинами в вопросах веры. Но вот беда – пастор держался противоположного мнения.
Итак, вопрос о месте погребения был решен. Гораздо труднее оказалось найти людей, которые похоронили бы Юрку, потому что недоставало человека, способного действовать решительно и твердо. Заняться этим мог бы сам Антс, но его сознание все еще витало где-то между небом и землей. Правда, порой у Антса наблюдались моменты просветления, однако на вопросы он и тогда не отвечал, а все время бормотал одно и то же: «Пускай горит, пускай горит, деньги идут! Пускай горит, пускай горит, деньги идут!» Из всего этого некоторые заключили, что Юрка спалил Антсовы постройки вовсе не в припадке ярости и помешательства, а по сговору: кому знать, что именно посулил Антс Юрке за поджог. Люди потолковее полагали, однако, что поскольку Антс до сего времени ничего не платил Юрке, то не заплатил бы он и теперь. Если пожар на самом деле возник неспроста, то знал об этом только Антс, Юрка же был всего лишь слепым орудием для достижения желанной цели. Но судьба распорядилась по-иному: цель была достигнута, а человек, достигший ее, погиб, потому что ни у кого не оставалось надежды, что Антс выживет.
Вопрос о том, кому хоронить, разрешился бы гораздо проще, будь свободен сын Юрки – Куста. Однако Kyстa сидел под арестом, ибо люди, которые были в горевшем доме, слышали, как он сказал рассвирепевшему отцу, будто бы утопил молодого Антса. У Кусты потребовали объяснения, и он ответил, что все это им просто-напросто выдумано, чтобы успокоить отца. Куста слышал-де от матери, что отец считал молодого Антса виновным в гибели старшей дочери Майи и грозился свернуть шею и старому и молодому Антсу, если его подозрения подтвердятся. По мнению Кусты, нынешняя Юркина ярость была вызвана главным образом смертью Майи. Поэтому, когда ему не удалось усмирить отца силой, то он пустился на выдумки и сказал, будто сам утопил молодого Антса. Эти слова настолько успокоили Юрку, что Куста мог бы спокойно вывести его из горящего дома, не помешай ему пожарные с полицейскими. Их вмешательство испортило все дело, а не то сейчас можно было бы выслушать самого Юрку и пролить свет на все происшедшее. Хотя объяснение Кусты казалось вполне правдоподобным, его все же не освободили, и Юрку пришлось хоронить совсем чужим людям. Никто из тех, кто считал себя лучше других, не пожелал заняться похоронами, и зарыть Юрку согласились в конце концов каменотес, землекоп, торфяник и возчик нечистот, – да и то с условием: выдать им утром перед погребением по полуштофу самогона на брата. Четверо мужиков понадобились потому, что Юрку хоронили на кладбище и гроб нужно было на веревках ровно опустить в могилу, чтобы он стоял как полагается, а не лежал на боку, ибо иначе мертвому будет трудно встать из гроба в день страшного суда. Вот если бы Юрку хоронили за оградой кладбища, тогда нечего было бы думать о воскресении, потому что там никому и никогда воскреснуть не суждено, и, стало быть, для погребения хватило бы и двух человек.
Так как четверым было бы тесно на одноконной телеге вместе с гробом и некоторым из них пришлось бы по очереди идти пешком, им дали пароконную телегу, а в нее густо настелили соломы – этак мягче ехать как живым, так и мертвецу. Чтобы не случилось какой беды, в телегу были запряжены две старые, изможденные рабочие клячи, понурые и вислоухие; спины их под седелкой покрывала короста, шеи под хомутами кровоточили, а кривые ноги отекли.
Уже все было готово к отъезду – гроб взгромоздили на телегу, двое мужиков уселись на его крышку, третий забрался спереди на солому, а четвертый взял в руки вожжи. В это время прибежала жена Петера – Рийя и привела с собой Рийю, закутав ее в свою старую шаль, чтобы та не продрогла.
– Не возьмете ли с собой эту маленькую оборвашку? Пусть хоть одна родная душа будет на похоронах! – обратилась Рийя ко всем четверым.
– Не разберешь тут: мальчишка или девчонка, – ответил торфяник, сидевший рядом с землекопом на крышке гроба.
– Кто же повязывает мальчишку шалью? – промолвил землекоп и сочно сплюнул на землю.
– Был бы парень, так ладно бы, а то девчонка… – рассуждал каменотес, державший вожжи.
– Ну и что с того, что девчонка? Неужто поэтому ей и отца не похоронить? – возразила Рийя.
– Сама тоже садись, тогда другое дело, – сказал торфорезчик.
– Некогда мне, меня дома свой пискун ждет, – возражала Рийя.
В ответ ей разводили руками, раздумывали. Наконец, сидевший впереди на соломе возчик нечистот обернулся, чтобы посмотреть, кого это предлагают им в спутники, и немного погодя спросил у Рийи:
– А под платком у тебя что?
– Глянь! – воскликнула Рийя и высунула из-под платка черную кошачью голову с желтыми глазами.
Кошка решила дело. Возчик нечистот любил животных, это была, пожалуй, его единственная настоящая любовь.
– Поди сюда, садись у меня в ногах на солому, здесь помягче, – сказал он Рийе, и Рийя подсадила девочку на телегу.
Теперь можно было отправляться в путь-дорогу. Каменотес дернул вожжи и замахнулся на лошадей дубинкой, ибо лошади больше боялись угроз, чем самих побоев; они лишь смутно помнили, что когда-то давным-давно их били и тогда бывало больно. Телега качнулась, но тут возчик нечистот неожиданно закричал:
– Тпррр, черт! Останови своих племенных жеребцов!
И когда лошади снова стали, он вытащил из кармана бутылку самогона и, протягивая Рийе, сказал:
– За упокой души!
– Я не пью, вот старик мой… – попыталась Рийя отказаться.
– Так прислала бы сюда с ребенком своего старика, – молвил возчик. – Разве это похороны, коли за упокой не выпить?
Опасаясь, как бы Рийю вместе с кошкой не ссадили с телеги, Рийя взяла бутылку и чуточку отхлебнула. Затем возчик предложил выпить Рийе.
– Чего тебе, олух, ребенок дался? – воскликнула Рийя.
– Она отца хоронит, – заспорил возчик. – Я много не дам, глоточек.
Делать нечего, пришлось и Рийе отведать из бутылки, но Рийя, правда, присмотрела, чтобы девочка только пригубила зелье.
