что я точно с ума сош„л, вс„ забыл и бросился к ней.
– Крепись, Генри, дружок. Бери себя в руки. Зачем ты вс„ время оплакиваешь прошлое, если я дал тебе завет жить не только настоящим, но даже и самым последним моментом его.
Отправив Генри, под наблюдением Дории и Артура, в его комнату, хозяин вернулся в гостиную. Здесь было полное спокойствие. С первой же минуты, как только бросившийся на помощь Генри капитан вернулся на место, Наль ласково стала спрашивать о его невесте. Но видя, что капитан глубоко взволнован обмороком Генри, сказала:
– Если отец объяснил, что у Генри перенапряжены нервы, – вы можете быть спокойны. Да и вообще, если отец рядом с больным, можно ли волноваться? Не только больной поправится, но и каждый найд„т подле отца силу повернуть свою жизнь по-иному. Тот, кто найд„т в себе силы победить сомнения и поверить до конца, – тот останется подле отца и никогда не лишится его дружбы.
К беседующим подошла Алиса. Девушка была, видимо, расстроена, что первые же звуки е„ песни так тяжело подействовали на Генри. Но она только села напротив и спросила капитана:
– Я много слышала об игре Анны и Ананды. Мне хотелось бы спросить вас, какое впечатление произвела на вас музыка Анны и она сама? Я не смею спрашивать об Ананде. Вс„, что я слышала о н„м, кажется мне столь высоким, что слова, пожалуй, и передать не смогут всего величия этого человека. Это, вероятно, вс„ равно что желать описать лорда Бенедикта. Но об Анне, если вам нетрудно, расскажите.
– Я и думал об Анне, когда вы играли, леди Уодсворд. Не знаю, сумею ли описать е„ игру так, как это сделал бы истинный знаток музыки. Но личными своими, очень острыми, очень глубокими впечатлениями я с вами поделюсь. Начать с того, что, увидев однажды Анну, е„ забыть уже нельзя. Что в ней? В ней буря, стихия. В е„ звуках такая мощь захвата, что чувствуешь себя словно меж мельничных жерновов. Кто вчера был обычным обывателем, тот, услышав е„ игру, сегодня сломался. И из каждого обнаж„нного нерва, из каждой мышцы, из каждой клетки мозговой ткани торчат, как иглы ежа, вопросы. Е„ музыкой человек поднят, как целина. В н„м обнажается дух, тлевший прежде под покровом каких-то обветшалых представлений.
Трагедия переоценки всего себя совершается под ударами е„ звуков. Они, если хотите, божественны, но нес„т их ангел печали, скорби и смерти. Нет радости ни в ней, ни в е„ божественной красоте, ни в е„ гениальной музыке. Анну нельзя не признать существом высшего порядка, но встреча с ней, хоть и незабвенная, вс„ же встреча трагичная. Это эпоха, это веха в жизни человека. И долго предстоит заживлять раны слабому и не готовому к испытанию существу. Но… совершенно меняется человек сильный, применяющий свою энергию теперь иначе. Словом, всякий, встретившийся с Анной, обреч„н умереть в той стадии духа, в какой он жил до тех пор. Сильный победит смерть и начн„т жить в более светлой атмосфере. Но слабый будет в ужасе вспоминать о встрече и сожалеть о потерянном рае обывательского спокойствия и счастья, но, увы, вернуться к нему уже никогда не сможет. Анна – это удар молота, это потрясение: перед тобой неотвратимо вста„т вопрос, что сделал ты для жизни? Но это и не сама жизнь, это ч„рный бриллиант печали, а не розовый, который сияет радостью. Не знаю, понятно ли вам то, что говорю. Подобные впечатления очень трудно передать. Кто испытал такую встречу, тому сказал я слишком много. А кто слушает меня только умом, воспринимает мой образный рассказ не более чем фантастический.
Ваша игра, леди Алиса, захватывает так же, но она делает человека счастливым, радостным, уверенным в себе. В ней слышится благоговейное прославление жизни, любви. В ней свет, в ней зов к творчеству. В ней то, о ч„м так часто говорит доктор И.: «Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит человек из своих будней».
Я приношу вам глубокую благодарность за счастье и радость, которыми вы меня наполнили. Чем-то, каким-то духовным родством, вы напомнили мне мою невесту в те моменты, когда она бер„т скрипку в руки. Не будучи хороша собой вообще, она преображается и становится прекрасной, когда играет или по„т. И звуки е„ – тоже зов счастья жить. Вы забываете обо вс„м, когда она играет, кроме текущей минуты блаженства, вы благодарите жизнь.
Увлеч„нный разговором, капитан не заметил, как возвратился Флорентиец и встал у него за спиной и как сидевшие в отдалении Николай, Сандра, Амедей и Тендль подошли к их маленькой группе. Для мистера Тендля слова капитана были точно факелом. Он внезапно осознал вс„ счастье, всю важность своей встречи с лордом Бенедиктом и его семьей. В жизнь его, обычную жизнь светского лондонца, ворвалась бомба, начин„нная таким свежим и необычным воздухом, какого он и не предполагал существующим так близко.
– Иная жизнь, капитан, – раздался голос Флорентийца, – уже жив„т в самом человеке, прежде чем он получает, тем или иным пут„м, зов или, как вы выражаетесь, удар Жизни. Никогда не бывает, чтобы этот удар Жизни пришелся впустую, как жестокое и ненужное страдание. Жизнь. Великая Мировая Жизнь, не знает ни жестокости, ни наказания. Е„ милосердие и помощь входят в единственный закон Вселенной: закон причин и следствий. А людям кажется, что в их жизнь внезапно ворвалась жестокость. Умирающий от голода считает себя несчастным, обиженным и угнет„нным жизнью. Но не помнит, как заморил когда-то голодом семью, имея возможность протянуть ей руку спасения.
Нет и бессмысленной смерти. Человек умирает только тогда, когда дух его перерос возможности творчества, которые были заложены в его телесном организме. А также, если организм его перетянут закостенелыми страстями – жадностью, завистью, ревностью, отрицанием и себялюбием настолько, что не может уже прорваться к доброжелательству.
То, что люди привыкли называть чудесами, чудесными встречами и спасением,
– вс„ это только собственное творчество в ряде вековых воплощений и трудов. У человека в каждом его земном воплощении так мало времени. И он не имеет права терять мгновения в пустоте, без творчества сердца, в мелочах быта и его предрассудках.
Нельзя жить в ожидании, что некое провидение само позаботится решить судьбу человека и поверн„т руль его жизни в ту или иную сторону. А он будет только подбирать з„рна милосердия, падающие ему с неба. Милосердие, которое МОЖЕТ войти в судьбу человека, это только ЕГО СОБСТвенный труд. Его труд в веках, труд в единении с великими и малыми людьми, труд любви и благородства.
Честь человека, его честность, красота и доброта, которые пробуждал он в сердцах встречных, а не ждал, чтобы кто-то их ему прин„с, – вот что такое вековой труд человеческого пути, пути живого неба и живой земли. Не в дал„кое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей творческой доброжелательности. И тогда в его земной труд непременно сойд„т Мудрость живого неба, и он услышит его зов.
Тот, кто прин„с земле свою ноту песни торжествующей любви, кто благословил свой день обагр„нным страданием сердцем, тот войд„т в атмосферу новых сил и знаний и ясно увидит, что нет чудес, а есть только та или иная ступень знания.
Мягко и нежно, как ласкающая рука матери, звучал голос Флорентийца. Его прекрасное лицо казалось нездешним в свете мерцающих свечей и пробивавшихся в комнату лунных потоков. Капитан, неотрывно глядевший на него, был всецело поглощ„н воспоминанием о сво„м видении в Константинополе. Алиса снова точно переродилась, и в глазах е„ сверкала такая воля, что мистер Тендль, случайно взглянув в это новое и незнакомое ему лицо, не мог прийти в себя от изумления. Только у Наль и Николая лица были простые и радостные, такие радостные и светлые, точно слова Флорентийца говорили им о ч„м-то привычном, что постоянно составляло их внутреннюю жизнь простого дня.
Проводив гостей и пожелав им спокойной ночи. Флорентиец вернулся в кабинет и в задумчивости опустился в кресло, стоявшее у открытого окна. Он словно кого-то ждал. И действительно, через некоторое время под окном выросла стройная женская фигура, молча ожидая зова.
– Войди, Дория, я давно знаю, что ты бродишь по саду, ждешь и томишься. И если я тебя не звал, то только потому, что ты сама должна была решить свои вопросы, я ничем не мог тебе здесь помочь. Теперь ты вс„ решила сама, отбросив наконец мысль, что кто-то со стороны, я или другой, могут решать и действовать за тебя. Войди же, поговорим, друг.
Войдя в комнату, Дория села в низенькое кресло у ног Флорентийца и тихо сказала:
– Как трудно мне было, дорогой Учитель и друг! Все эти годы разлуки с Анандой, среди дневных забот, мысль о н„м не покидала меня ни на минуту. Когда я жила подле него, мне казалось, что вс„ решается так легко. И если Ананда говорил мне: «Подумайте, Дория, прежде чем сделать, чтобы потом не упрекать себя в легкомыслии», – казалось странным задумываться над тем, что мне ясно, как день. Теперь же требования мои к себе так возросли, что я подолгу не могу собраться с мужеством ответить на любой свой вопрос, потому что поняла, как мало я сделала. И очень хорошо вижу, как мои же собственные качества мешают мне встать рядом с теми, кто для меня идеал, святыня и единственный путь.
– Напрасно так угнетаешь себя, друг мой Дория, мыслями о собственной малости. Видишь ли, если ты хорошенько разберешься и в этих своих чувствах, то увидишь, что они тебе ни в ч„м не помогли. Корень их, – как это ни покажется странным, – вс„ та же гордыня. Истинное смирение ничего общего с самоедством не имеет. Истинно смиренный отч„тливо понимает сво„ место во Вселенной. Он так свободен внутри, что никакие сравнения с чужой жизнью, с е„ величием или малостью, ему и в голову не приходят. Он просто ид„т данное текущее мгновение, не вовлекаясь в мысли о сложности и замысловатости дел, которых не понимает и не видит ясно до конца. Только тот и ид„т свой творческий день верно, кто не умствует, а действует так, как подсказывает его сердце, а потому и просто, весело, легко.
Не страдай, стараясь кардинально решить вопрос, как жить тебе, чтобы вновь встретить Ананду. Отдай себе отч„т в другом: я ставил перед тобою несколько задач, давал дела и поручения. Упрекнул ли я тебя хоть раз за недостаток усердия? Я давал тебе обдумывать сложные проблемы и решать их самой, но не предлагал залезать на лестницу по гнилым ступеням. А ведь если ты строишь свой завтрашний день на слезах, сомнениях и скорби сегодняшней, ты никогда не построишь его цельно и прочно. Только прожив день со всей полнотой чувств и мыслей, можно завтра попасть в атмосферу полноценного существования. День же, СТРОЯЩИЙ ЭТУ атмосферу, это день, прожитый легко, радостно, без мусора сл„з и скорби, вызванных всегда земл„й, одной земл„й, в забвении живого неба. Кроме того, не забывай, что чем больше совершенствуется человек, чем выше он может видеть и лучше сознавать духовное творчество людей, тем яснее он понимает беспредельность этого пути. Это его не угнетает, а только бодрит, заставляя гореть и мчаться, тогда кик другой – с понятиями мелкими и плоскими – останавливается в раздумье, медля и хныча.
Проходя последнее время в роли слуги Наль и Алисы, ты ни разу не споткнулась о зависть и гордость. Ничто мелкое тебя не тревожило, ни одной недоброжелательной мысли у тебя не возникло. Даже ежеминутное благоговейное воспоминание об Ананде не носило горечи. Разлуку, и ту ты благословляла, потому что поняла, как многому научилась, потеряв своего великого друга. Почему же теперь, уже более тр„х недель получив мо„ распоряжение присоединиться ко всему обществу как равноправный член моей семьи, ты медлишь? Почему на твои глаза набегают сл„зы, на сердце лежит тяжесть и в сознании гудит пчелиный рой жалящих мыслей?
Флорентиец нежно гладил по голове Дорию, точно вливая в не„ тот особый покой и уверенность, которые каждый испытывал в общении с ним. Долго молчала Дория и наконец, подняв склоненную голову, посмотрела в глаза Флорентийцу и просто, легко сказала:
– Я понимала, что опять действую не так. Ведь я ждала, считая, что внутри вс„ что-то ещ„ не готово, вс„ не так ещ„ ясно и крепко. Ждала, чтобы созрело. И вот сию минуту совершенно ясно поняла, что и тут была неправа, потому что сосредоточилась на себе, а не на той задаче, которая была мне дана. Какое-то стеснение, какая-то тревога меня мучили. Вс„ казалось, вот Ананда должен приехать, что вот каждую минуту он может войти, и мне было страшно, хотелось бежать…
Давно умолк голос Дории, а рука Флорентийца все лежала на е„ голове.
– Если бы ты могла до конца понимать возникающие дела и встречи, ты немедленно бы принялась за дело, которое я указал тебе, внося в него свою доброту и усердие Ананда действительно едет сюда и скоро, очень скоро будет здесь. Для твоей с ним встречи было неважно, найд„т ли он тебя в роли слуги или леди. Это ТЕБЕ Было важно, как встретить некоторых людей и быть им полезной, потому что вас связывает нел„гкая карма. Ты и Генри, а ещ„ больше
– ты и Тендль, – это вековые костры, очень враждебные. Тем, что они тебя сразу не встретили как члена моей семьи, ты задержала погашение их вековой злобы. С завтрашнего дня изволь выйти в столовую, раз и навсегда забыв роль слуги кому бы то ни было. А в понедельник утром, вместе с капитаном Джемсом Ретедли, поедешь к матери Генри в Лондон. Ты отвез „шь ей мо„ письмо, купишь ей элегантное платье, пальто, бель„ и шляпу и привез„шь е„ сюда гостить.
Ни ей, ни тебе больше знать ничего не надо. Но если выполнишь этот урок блестяще, – то заплатишь Генри за скорбь, огромную скорбь, причин„нную ему когда-то в веках тобой. Не удивляйся, если заметишь в н„м враждебность. Это проснутся отклики старой вражды, и их ты теперь сможешь покрыть своей любовью. Радуйся этой встрече.
Отправив просветл„нную, тихую и счастливую Дорию спать. Флорентиец подош„л к стене, отд„рнул парчовый занавес и остановился перед группой портретов, к которой подводил капитана Джемса. Через несколько минут над портретом Ананды засветилось большое пятно, похожее на круглое светлое окно. Быстро, молниями, замелькали в н„м линии, кубики, треугольники, точки, шары всевозможных цветов и другие огненные фигуры. То были мысли, которыми обменялись Ананда и Флорентиец, мысли, летевшие в эфир; они не нуждались в ином телеграфе, чем собственная воля и знания самоотверженной любви, летевшие для помощи людям, для их спасения. Улыбнувшись светившемуся образу Ананды, отдав куда-то вдаль глубокий поклон. Флорентиец зад„рнул занавес над погаснувшей картиной и прош„л в свою спальню, куда никто, кроме его старого слуги и теперь ещ„ Артура, никогда не входил…
