достигнешь сегодня. А в том только, чтобы двигаться впер„д в русле того вечного движения, которое и есть жизнь. И войти в него можно только любовью. Если сегодня ты не украсил никому дня своей простой добротой
– твой день пропал. Ты не включился в вечное движение, которым жила сегодня вселенная, ты отъединился от людей, а значит, не мог подняться по пути к совершенству. Путь туда один: через любовь к человеку.
Разговор наш прервал Ананда, а у меня так много было ещ„ вопросов, и беспокойство о Генри было не из последних.
– Я вижу, ты, Левушка, и в самом деле господин своему слову. В таком прекрасном состоянии я даже не ожидал тебя найти, – такими были первые слова Ананды. – Тебя смущает твоя худоба. Но… ты увидишь Анну и найд„шь, что и она изменилась за это время разительно, так же как и е„ отец. Постарайся быть очень воспитанным человеком и не подавай виду ни ему, ни ей, что ты заметил в них печальную перемену и поражен ею.
– Я буду сама воспитанность и такт, – важно сказал я. – Хотя, признаться, оба эти словечка – ещ„ из первых дней жизни с Флорентийцем – приносят мне немало хлопот и волнений. Буду очень стараться, но обещать, что не сорвусь случайно и не осрамлюсь, вс„ же не могу.
Мои друзья встали, чтобы идти в музыкальный зал. Помня слова Флорентийца, я взял письмо и св„рток капитана и спрятал их в саквояж, а саквояж в свою очередь сунул в шкаф. – От кого ты прячешь вещи? – спросил И. – Ни от кого. Но Флорентиец велел никогда не оставлять дорогие мне вещи неубранными. Да и вы меня не раз учили аккуратности, – ответил я И.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли в музыкальный зал.
Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться по лестнице было довольно трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и вс„ же ноги мои сгибались с трудом. Целую вечность, казалось, мы шли, пока, наконец, не добрались до цели.
Зал был ещ„ пуст; через минуту вош„л туда князь со слугами, которые зажгли лампы и люстру. Милое лицо князя, сияющее перед моей болезнью, удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.
Я хотел спросить, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должен вести себя воспитанный человек.
Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у стены и постарался сосредоточиться. Я даже удивился, как легко на этот раз мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфере Флорентийца, точно держал его руку в своей. И когда голос Ананды: «Левушка, Анна ид„т», прив„л меня в чувство, я радостно встал и поспешил ей навстречу, следуя за И., но ноги плохо меня слушались.
– Ты помнишь, Левушка, о ч„м говорил Ананда? – шепнул мне И.
– О да. Буду счастлив испытать сво„ самообладание, – ответил я.
Но когда я увидел Анну, с которой князь снял е„ всегдашний ч„рный плащ, я внутренне ахнул.
– Вы, наверное, не узна„те меня, Анна, при моей теперешней худобе? – сказал я, восторженно целуя обе е„ руки.
– Вы. Левушка, не худобой поражаете меня сейчас, а чем-то другим, чему я ещ„ не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а чтото духовное. Как будто в вас просыпается какая-то новая сила, – сказала Анна.
– Да, а вот перед вами инвалид, – подавая мне руку, сказал Строганов. – У меня был сильный припадок грудной жабы, из когтей которой еле вытащили меня наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже увидеть этот дом и послушать ещ„ раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор. Сверлите своими острыми глазамишилами жизнь вокруг вас и подмечайте вс„, что таится в сердцах окружающих. Пуще всего бегите от компромиссов, особенно, если они забрались в ваше сердце: «Коготок увяз, – всей птичке пропасть», – задыхаясь говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.
Взяв меня под руку, он тяжело и медленно стал двигаться к дивану, стоявшему рядом с креслом, что я облюбовал. Не успели мы сесть, как в комнату вош„л Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отош„л в самый дальний угол.
«Сколько причин для аханья было бы у меня, – подумал я, – если бы вс„ это происходило до моей болезни».
Генри – и раньше худощавый – стал совсем худ, будто долго постился. Но он не только осунулся, он изменился, точно в ч„м-то разочаровался, и помрачнел. Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.
Анна села за рояль, и я и вправду изумился перемене в ней. За этим же роялем я видел е„ юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно читал в ней все е„ двадцать пять лет. Не то чтобы е„ лицо прорезали морщины, но вместо безмятежно доброго, спокойно ласкового облика той Анны, к которому я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые, под„ргивающиеся губы, а время от времени точно какие-то молнии вылетали из е„ глаз, – иначе я сказать не умею.
Отец е„ совсем не напоминал того вес„лого и бодрого человека, который месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.
– Мы перенес„м вас в начало XVII века и начн„м с Маттесона. Это монах. Потом будут Бах и Гендель, – сказал Ананда.
Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем прежнюю Анну, ещ„ более прелестную, ещ„ более вдохновенную, но не спокойную, как прежде, а бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.
Как и в прошлый раз, пели не струны под смычком Ананды, лился живой человеческий голос, сметавший все преграды между сердцем и окружающей жизнью. Голос его виолончели входил мне в душу, не бередя ран, а вливая силы и мир.
Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме лиц двух музыкантов. Не красота их и даже не вдохновение поражали меня сегодня. Если в прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую, какую-то неведомую молитву Божеству, каждым нервом участвуя в этих звуках.
Я не думал – как когда-то проезжая по улицам Москвы – верю ли я в Бога и какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я н„с моего Бога в себе; я жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь, всю, какая она есть, и растворяясь в ней в блаженстве и благоговении.
Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из-под е„ пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели мы; звала и играла кому-то, кто слушал е„ не здесь; из глаз е„ катились сл„зы, которых она не замечала… Но вот е„ сл„зы высохли, в глазах засветилось счастье, точно е„ услышали, сверкнула улыбка, отражая это счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли…
В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.
Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле него и ласково гладит его по голове.
На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты счастья, и разойтись.
Я вс„ смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели е„ сл„зы сожгли скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно обняла его и шепнула:
– Больше не волнуйся. Вс„ будет хорошо. Вс„ уже хорошо; а то, что ещ„ будет, – это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.
Он, казалось, понял е„ – совершенно для меня непостижимые – слова, просиял, поцеловал е„ и перев„л взгляд на подходившего к нам Ананду.
– Довольно вам страдать, Борис Федорович, – ласково, но, как мне показалось, с некоторым упр„ком сказал он. – Я вам вс„ время говорил, что вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как говорите, вы не были бы больны; и Анна так бы не страдала. Возьмите себя в руки. Ведь вы сейчас совершенно здоровы, у вас нигде ничего не болит. Если бы мой дядя был здесь, подле вас? Как бы вы взглянули в его светлое лицо? Разве вы не обещали, что не допустите в сердце страх?
– Я очень виноват, очень виноват, – сказал, вздыхая, Строганов. – Но когда дело ид„т о мо„м единственном сокровище, об Анне, которой уже десять дней грозит ужасная опасность, – поймите меня, Ананда, мой великий, великодушный друг и защитник! Это единственное мо„ уязвимое место, где я не в силах победить страх.
– Так вот и проходит жизнь людей, в постоянных заблуждениях. Оглянитесь назад, на прожитые вами десять дней. Что случилось с нею? Она жива, здорова и… счастлива сейчас. Разве не вы своими страхами и скорбью измучили е„? И если уж вы хотите знать… – Ананда замолчал на миг, как бы к чему-то прислушиваясь… – то опасность грозила Анне – или, вернее, вам, так как вы могли потерять е„, – здесь, сейчас, когда она играла, а вы и не подозревали об этом. Как и не подозреваете того, что вы сами, своим же страхом поставили е„ у предела…
Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, подн„с их к губам, улыбнулся, обнял е„ своей левой рукой и поцеловал в лоб.
– Нет места сомнениям в сердце верном. А когда они проникают в сердце, происходит революция, разрушающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично вырвать тебя из бури, в которую ты попала сейчас, к ней не готовая, – я уже не смогу. Думай не о своих путях как о путях отречения; но о пути всех тебе близких по духу, на котором ты – сила и мир, если жив„шь в гармонии. Но если в тво„м сердце будут жить сомнение и половинчатость, рухнешь сама и увлеч„шь за собой своих любимых. Вслед за сомнениями вползает страх, а там… опять попад„шь в ту бурю, где была сейчас, и, повторяю, – я уже не смогу вырвать тебя из не„.
Он ещ„ раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он бледен, измучен, точно не Ананда стоял предо мною, а тень его.
Снова я ничего не понял, только защемило сердце. «Что могло так надорвать силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так суров и скорбен?» – думал я.
Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце мо„м удвоилась преданность моим друзьям.
Никому не хотелось чая, но чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили по чашке и разошлись.
Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось хоть чем-нибудь облегчить его муку.
– У каждого – свой путь, – сказал мне Ананда, когда я столкнулся с ним у двери. – Тебе сейчас – готовиться к ответу, его спрошу завтра. Если бы даже Генри и захотел говорить с тобой до этого срока, – я запрещаю тебе это. Ты видел, к чему вед„т непослушание. Ты смутно понял сейчас, куда уводит сомнение. Отдай себе во вс„м отч„т, не ищи помощи ни в ком и решай свою задачу в одиночестве.
Я приш„л в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я знал сво„ решение; знал каждым нервом свой путь; во мне вс„ ликовало. Я знал
– я был спокоен.
Я хотел уже ложиться спать, как представил себе состояние Генри. Я очень многое дал бы, чтобы его утешить; но голос внутри меня говорил, что я ничего не сумею сделать сейчас для него, так как сам ещ„ слаб. И понял запрет Ананды; это было желание оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для кого бы то ни было.
Заперев дверь на ключ, я потушил свечу. Я тв„рдо решил выполнить приказание Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом чувствуя, что Генри непременно прид„т ко мне сам.
И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., отправившихся провожать Строгановых, как кто-то постучался в мою дверь. И сердце мо„ ответно застучало.
Стук повторился; и вс„ затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери в комнату И. и тоже запер е„. Не успел я добежать до постели, как услышал звук поворачиваемой ручки.
– Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих людей. Скорее, пока И. не вернулся, – слышал я задыхающийся голос Генри.
Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, вс„ равно я бы не изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.
Генри принялся так сильно д„ргать дверь, что я стал бояться, что он сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана, но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои друзья.
Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри не услышал шагов И. и Ананды.
