порядке, с уплатой положенного адвокату гонорара. К тому же Филип терпеть не мог переписывать судебные жалобы и был убежден, что жизнь, наполненная всяческими 'посему' и 'как упоминалось выше', с бесконечным переливанием из пустого в порожнее, будет для него просто невыносима.
И потому, а также 'посему', но отнюдь не так, 'как упоминалось выше', его перо занялось созданием произведений совсем иного рода. В некий злополучный час в популярных журналах, где платили три доллара за печатную страницу, появились две-три написанные им статьи, и вдруг Филип все понял: литература - вот его призвание! Нет более упоительного мгновенья в жизни молодого человека, чем то, когда он начинает верить, что призван пополнить ряды бессмертных мастеров слова. Это благороднейшее проявление честолюбия, - жаль только, что обычно оно зиждется на весьма непрочном фундаменте.
В описываемое нами время Филип приехал в Нью-Йорк, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Он считал, что его талант легко обеспечит ему редакторское кресло в какой-нибудь из столичных газет; правда, он не имел никакого представления о газетной работе, ничего не смыслил в журналистике и понимал, что не сможет выполнять никакую техническую работу, но зато был уверен, что без всякого труда сумеет писать передовые статьи. Рутина редакционных будней претила ему, к тому же она была ниже его достоинства ведь он питомец университета и автор нескольких удачных журнальных статей! Он хотел начать прямо с верхней ступени лестницы.
К своему удивлению, он обнаружил, что все редакторские вакансии во всех газетах уже заполнены, всегда были заполнены и, вероятно, всегда будут заполнены. Издателям газет, решил он, нужны не талантливые люди, а всего лишь добросовестные, исполнительные посредственности. Поэтому Филип принялся усердно читать книги в Асторской библиотеке, развивая свой талант и разрабатывая замыслы литературных произведений, которые привлекут к нему всеобщее внимание. У него не нашлось достаточно опытного приятеля, который посоветовал бы ему посетить заседавший в те дни Доркингский конвент, написать очерк о выступающих там ораторах и ораторшах, отнести его редактору 'Ежедневной Лозы' и постараться получить побольше за строчку.
Однажды кто-то из земляков Филипа, веривших в его способности, предложил ему взять на себя руководство одной провинциальной ежедневной газетой; он решил посоветоваться по этому вопросу с мистером Гринго, тем самым Гринго, который когда-то редактировал газету 'Атлас'.
- Конечно, соглашайтесь, - сказал Гринго. - Надо брать все, что попадается, чего там!
- Но они хотят, чтоб я превратил ее в рупор оппозиции.
- Ну и превращайте. Их партия все равно придет к власти: следующего президента выберут именно они.
- Я им не верю, - твердо сказал Филип, - их политика в корне неверна, и они не должны прийти к власти. Как я могу служить делу, которому не верю?
- Ну, как хотите, - с легким оттенком презрения ответил Гринго, отворачиваясь от Филипа. - Но если вы собираетесь заниматься литературой или сотрудничать в газете, вы быстро поймете, что совесть в наши дни непозволительная роскошь.
Однако Филип позволил себе эту роскошь и, поблагодарив в ответном письме своих земляков, отказался от предложения, объяснив при этом, что, по его мнению, их политические планы провалятся, во всяком случае - должны провалиться. И он вернулся к своим книгам в ожидании часа, когда ему представится возможность войти в литературу, не роняя своего достоинства.
Вот в эту-то пору нетерпеливого ожидания Филип и прогуливался как-то утром по Бродвею вместе с Генри Брайерли. Он частенько провожал Генри в центр города, к дому на Брод-стрит, который Генри называл своей 'конторой' и куда ходил (или делал вид, что ходит) каждый день. Даже случайный знакомый должен был знать, что Генри - человек деловой и что он поглощен какими-то таинственными, но, несомненно, очень крупными операциями. Было ясно, что он в любую минуту может ожидать вызова в Вашингтон, Бостон, Монреаль или даже в Ливерпуль. Правда, этого ни разу не случилось, но никто из знакомых не удивился бы, узнав, что в один прекрасный день он уехал в Панаму или в Пеорию, или услышав от него, что он стал владельцем коммерческого банка.
Когда-то Генри и Филип учились в одной школе, сейчас они были близкими друзьями и проводили много времени вместе. Оба жили в одном пансионе на Девятой улице; этот же пансион имел честь предоставить кров и частично стол еще нескольким молодым людям того же склада, чьи пути с тех пор разошлись, приведя одних к славе, других - к безвестности.
Во время упомянутой выше утренней прогулки Генри Брайерли неожиданно спросил:
- Филип, а тебе не хотелось бы поехать в Сент-Джо?
- Пожалуй, это было бы совсем не плохо, - ответил Филип после некоторого колебания. - Но зачем?
- Там затеваются крупные дела. Нас туда много едет: инженеров, железнодорожников, подрядчиков. Ты ведь знаешь, мой дядюшка большой человек в железнодорожном мире. Уверен, что мне удастся устроить и тебя.
- Но в качестве кого?
- Ну, я, например, еду как инженер. Ты тоже можешь поехать инженером.
- Я не отличаю паровоза от тачки.
- Можешь работать геодезистом или строителем. Начнешь с того, что будешь носить рейки и записывать промеры. Это совсем не трудно. Я тебе все покажу. Возьмем с собой Траутвайна и еще кое- какие книги.
- Понятно. Но для чего все это? Что там будет?
- Неужели ты не понимаешь? Мы прокладываем трассу, отмечаем лучшие земли вдоль линии, записываем, узнаем, где будут станции, отмечаем и их, и скупаем эти участки. Дело необычайно денежное. Инженерить нам придется недолго.
- Когда ты едешь? - помолчав, спросил Филип.
- Завтра. Слишком скоро?
- Нет, не то. Я уже полгода готов ехать куда угодно. По правде говоря, Гарри, мне порядком надоело пробиваться туда, куда меня не пускают, и я готов поплыть по течению и посмотреть, куда меня вынесет. Будем считать, что это сама судьба: все так нежданно-негаданно.
Оба молодых человека, теперь уже одинаково увлеченные ожидающим их приключением, дошли до Уолл-стрит, где помещалась контора дядюшки Генри, и переговорили обо всем с этим бывалым дельцом. Дядюшка давно знал Филипа, ему понравилось искреннее увлечение молодого человека, и он согласился испытать его на строительстве железной дороги. С той стремительностью, с какой все делается в Нью- Йорке, было решено, что на следующий день утром они отправляются вместе со всеми остальными на Запад.
По пути домой наши искатели приключений купили несколько книг по разным вопросам техники, прорезиненные костюмы, которые, как им казалось, должны понадобиться в незнакомых, но, вероятно, сырых краях, и множество других никому не нужных вещей.
Всю ночь Филип укладывал вещи и писал письма: он не хотел предпринимать такой важный шаг, не сообщив о нем друзьям. 'Если даже они меня и не одобрят, - думал он, - я все-таки выполнил свой долг'. Счастлива юность, в одну минуту и по первому слову готовая собраться и отправиться хоть на край света!
- Кстати, - окликнул Филип приятеля, занимавшего соседнюю комнату, где этот Сент-Джо?
- Где-то в Миссури, на границе штата, кажется. Можно посмотреть по карте.
- Зачем нам карта! Скоро мы его увидим собственными глазами. Я просто боялся, что это слишком близко к дому.
Прежде всего Филип написал большое письмо матери, полное любви и радужных надежд. Он не хочет надоедать ей скучными подробностями, но недалек тот день, когда он вернется к ней, скопив небольшое состояние и обретя еще нечто такое, что будет ей радостью и утешением в старости.
Дяде он сообщил, что поступил на службу в одну нью-йоркскую фирму и едет в Миссури, чтобы принять участие в кое-каких земельных и железнодорожных операциях, которые помогут ему узнать мир и, возможно, положат начало его карьере. Он знал, как обрадуется дядя, услышав, что он наконец решил посвятить себя какому-то практическому делу.
Последней, кому написал Филип, была Руфь Боултон. Может статься, он никогда больше не увидит ее:
