Уже выходя из детского сада, он понял, что происшествие значительнее, чем он вначале представил себе, и он пошел в консультационный пункт.
— Понимаете, не соблюдается, если так можно выразиться, принцип взаимности. У него прочный костяк… я хотел сказать каркас, огромная для ребенка сила, кожа и мышцы не чувствуют боли. Даже синяков у него не остается!
— Понял, понял, понял! — замахал перед собой руками дежуривший в этот день Виктор Васильевич. — Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо? Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара — тоже необходимо! А почему же остальные «родители» не пришли с этим? Ведь у них же должны быть те же проблемы! Или до того приятно, когда «наши бьют»? Борис Алексеевич, жду вас здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим… И спасибо вам!
В следующий раз Саньку взяли на пару дней, а вернули через пять с медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об обычных человеческих болезнях.
— Вот, — сказал Виктор Васильевич, — берите ваше чадо; драться он будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека, хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень уж сложно! — вздохнул он.
Все потекло как и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского сада, Морозов обнаруживал его в дальнем углу общей комнаты, насупленного и тихого. С этой поры Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он стал нервно относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал побаиваться вызовов к телефону. И в конце концов это все-таки случилось. Раздался невинный, вполне обычный телефонный звонок, его позвали. Женский голос взволнованно сказал:
— Срочно просим приехать в детский сад! — он узнал голос директора.
— Что случилось?
— Ничего страшного! Это бывает… — женщина замялась.
Он представил себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга.
— Он сломал себе руку! — В трубке послышался истошный детский крик боли. — Выйдите из кабинета!.. Я не вам, не вам! Приезжайте быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно!
Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут.
Машину ему дали директорскую. Через каких-нибудь десять минут он был уже на месте. Мальчишка исходил криком, рука была сломана в плече, выше локтя, и болталась как подвешенная на коже, но к моменту его приезда все-таки была прибинтована к шине. Борис Алексеевич схватил орущего ребенка на руки и рванулся к поликлинике, но затем сообразил, что бежать надо к консультационному пункту института. О машине, которая его привезла, он совершенно позабыл. Люди останавливались на другой стороне улицы, прохожие расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал.
Когда он ворвался в помещение, дежурная по пункту схватилась рукой за грудь. Потом она пришла в себя:
— Выйдите, отец!
Он вышел. Через несколько секунд крик прекратился. Наступила гнетущая тишина; Борис Алексеевич достал сигарету, закурил и из его глаз полились слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил и плакал.
Дежурная выглянула в коридор:
— Морозов, оставьте его у нас на пару… Морозов, Морозов… перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический!
— Чего ж он так… плакал?
— Гм, — пожала плечами женщина. — Ему было больно! — И она задумалась.
На работу он вернулся огорченный и растерянный. Сослуживцы, особенно дамы, немедленно заметили это. Вообще дамы к нему относились очень сочувственно — одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе означало и «потенциальный жених», и «хороший человек». И хотя многие утверждали, что ребенок его собственный, жених он был нынче действительно завидный — главный инженер проекта, да еще с отдельной квартирой. Нет, положительно дамы ему сочувствовали.
Однако никто из них его ни о чем не спросил, лишь самый близкий друг Валера Семивласов отважился во время перекура:
— Ты чего, Боря? На тебе лица нет!
— Мальчишка! — махнул рукой Морозов. — Руку сломал!
— Ах ты, черт бы его побрал! — Валера, как и большинство окружающих Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо разделывался со своими затруднениями он всегда сам. — Плакал? — спросил Семивласов сочувственно.
Морозов безнадежно махнул рукой.
— Они когда, маленькие, болеют, — сказал Валера, — то такое чувство, что кожу бы с себя снял, лишь бы ему больно не было! А сделать ничего не можешь! Смотришь с надеждой на этого детского врача, а у нее морда чушка чушкой и котлеты в глазах.
— Какие котлеты? — поразился собеседник.
— Которыми она вечером будет кормить свою семью! — Валерины мысли совершали иногда довольно сложные сальто в неожиданных направлениях. Они помолчали.
«Какая, в сущности, разница, — думал Морозов, переживая еще раз сегодняшние события, — кишки, нервы, мышцы у него внутри или трубки, микроэлементы, рычаги, если ему больно и он плачет? Если бы я бежал с человечьим детенышем, я бы, наверное, не представлял себе его внутренних органов. Да и любая мать, и любой отец… слышит плач и видит рану… И ему больно… все равно очень больно. — Он достал еще одну сигарету. — А я начинаю относиться к нему как к человеку! — оценил он свое поведение вроде бы со стороны. — Ну и что, что как к человеку? А кто он мне?… Сын!»
Тут Борис Алексеевич надолго задумался о своих взаимоотношениях с кибернетическим мальчишкой, которого он взялся воспитывать.
…Тем временем голые ноги порядком уже застыли, и Морозов, косясь на соседа, обул ботинки, удивляясь, почему он не сделал этого раньше. А попутчик, который вроде бы и не отрывался от телевизора сидел в ботинках. Когда только он успел?
…Сашку он получил через три дня с целой рукой и досрочно подросшего.
— Еще полгода побудет в этом детском саду и будем переводить! — сказала ему дежурная, которая с глазками. Оказалось, что ее звали Лидия Ивановна, что она не замужем, с высшим образованием. — Наши решили, что нельзя держать два срока в одних яслях; слишком заметен рост. А вашего брали на тестирование и все остались очень довольны. Главный даже сказал: «Хорошего мальчишку растит этот Морозов». Так Сазонов, вы же знаете характер Сазонова, прямо расцвел, он даже вас один тогда отстаивал! — Она относилась к числу людей, которые стремятся сказать что-нибудь хорошее, как только появится малейшая возможность для этого.
Довольно скоро в яслях, а затем и в детских садах начинали интересоваться, где мать ребенка. В последних яслях Борис Алексеевич ответил, что «сбежала с гусаром». Но матерью настойчиво поинтересовались еще раз, якобы надо было поговорить с ней о рационе ребенка, поскольку стул его стал неустойчивым, Морозов про себя улыбнулся этой женской провокации, вспомнив о «питании», «стуле» и прочих отправлениях робота, и сказал, что он отец-одиночка, что мать скончалась родами.
После этого персонал ясель стал чрезвычайно внимателен к нему, Сашку очень хвалили за послушание, понятливость, а особенно за то, что он писал в горшочек по команде. Воспитательницы помоложе, лишенные необходимого мужского общения, мило кокетничали с ним. Особенно страшноватая, колодообразная нянька Синицына, по имени ее никто не называл. Синицына, видимо, твердо решила, что он — ее законная добыча; бесхозный, холостой мужик с ребенком, так нуждающийся в женской ласке и помощи.
Впрочем, она была не так уж и далека от истины. Парикмахерша Тоська забастовала, ее, видите ли, не устраивали редкие посещения Морозова, отсутствие представительства и светских развлечений. «Ни в театр с тобой, ни в кабак», - вдруг заявила она. По-видимому, у нее кто-то появился. Борис Алексеевич не стал допытываться — все равно связь надо было рвать, он чувствовал это, и слава тебе, господи, что вышло без обиды и с ее «подачи».
Так он обрубил все концы прошлого, где и плохое, и хорошее было связано с agfa vita и не было блага
