голосоведение. Потирая ушибленные бока и шишку на лбу, Антонио тут же согласился и не особенно огорчался потерей — даже теперь запас мелодий у лестницы был неограничен.
Антонио медленно поднимался, вспоминая события сегодняшнего дня — утренний урок с Карло, последнюю репетицию с оркестром и хором в соборе Святого Марка. Затем — ставшее уже привычным купание в море в компании Этторе, к которому Антонио привязался в последние дни. Как могло случиться, что они поссорились?.. Зато помирились просто и сразу — уже через час Этторе пришел и от души попросил у друга прощения.
— Я на тебя тогда обиделся, — сказал Антонио. — Очень…
— Ну и дурак, — участливо ответил Этторе. — Обижаться — удел кухарок!
— Наверное… — согласился Антонио. — Но я на тебя давно уже не сержусь. Ничуточки.
Еще из головы не шла удивительная встреча с той женщиной с фрески — она сама заговорила с ним! Все было, как во сне — прекрасный дворец, богато обставленные комнаты, замечательный инструмент, на котором он играл… Антонио задержал шаг на ноте ля. Как много всего!..
А что ждет его впереди? Будет ли судьба милостива к нему?
О завтрашней мессе он почти не волновался — она была у него в руках и голове единым законченным целым, и в то же время он мог бы вступить с любого места. Он будет музыкантом и композитором — сейчас Антонио был твердо в этом уверен. Он призван, чтобы творить музыку, от которой люди будут становиться добрее и счастливее.
«
Но будет ли счастлив он сам? Ах, как хочется быть счастливым!
Антонио не торопился подниматься. Слова дальше не придумывались, зато мелодия лилась, вернее, шагалась, и не хотела останавливаться. Очень красивая выходила мелодия… Как синьора Анна…
«Ожидание счастья — это ведь тоже счастье? А значит, я счастлив», — думал Антонио, улыбаясь своим мыслям.
В этот вечер Антонио молился усердно и долго еще стоял на коленях перед образом Мадонны. А засыпая, вновь увидел синьору Анну. Степенно, в ритме сарабанды, она шла к нему по лестнице из звезд…
Москва, 2005 год
…Сложно сказать, что это было — старое депо под открытым небом, рельсовая развязка или заброшенный тупик, — множество пересекающихся рельсов, блестящих и покрытых ржавчиной, старых вагонов, стрелок автоматических и ручных и… ни души вокруг. Вот уж где раздолье — можно бегать по шпалам или, балансируя, идти по рельсу, прятаться за вагонами, забираться на пустые вагонетки.
На одном из тупиковых путей Бурик нашел дрезину. Не такую, правда, которая едет, когда качаешь рычаг, — здесь и рычага никакого не было, — просто старую, но хорошо смазанную тележку, свободно катающуюся по рельсам. Это была бесценная находка — можно было катать друг друга, можно было, разогнавшись, вскочить на нее обоим и мчаться, слыша только как ветер свистит в ушах. Скорость получалась бешеная, особенно если под уклон, так что Бурик, по-птичьи поджавший ноги, с трудом подавлял желание соскочить или начать тормозить, просовывая ногу между досками.
Переводя стрелки, можно было перемещаться не только вдоль одного пути, но и поперек — с пути на путь. Старинные ручные стрелки неожиданно оказались исправными. Чтобы перевести такую стрелку, нужно было подтянуть вверх (лучше вдвоем) рычаг с грузом, а потом груз сам с тяжелым уханьем заваливался в противоположную сторону, сдвигая пути и словно совмещая пространства. Возникало ощущение, что вместе с рельсами сдвигаются привычные границы и открываются новые, доселе неведомые грани Мироздания. Почему-то представлялось, что от такой мелочи, как положение старой стрелки на заброшенном железнодорожном полотне, может зависеть, умрет или выздоровеет тяжелобольной, встретятся ли двое людей, ищущих друг друга… Ах, как хорошо бы, думал Бурик, выставить в жизни все стрелки в такое положение, чтобы открыть дорогу всему доброму, что есть в людях, а зло направить в тупик!
Незадолго до шлюза ребята вышли из электрички, чтобы пройти пешком до дома. Как выяснилось, Добрыня жил неподалеку от Бурика.
На шлюзе они задержались. Такие места нельзя проскакивать на ходу, между делом, не то может случиться что-то ужасное — Бурик чувствовал это. Впервые такое чувство появилось у Бурика давно, еще в раннем детстве. Они с отцом проезжали этот мост на электричке, и маленький Саша Буркасов увидел на шлюзе у воды человека в штормовой куртке с капюшоном, бросающего веревочную петлю — видимо, он отдавал конец барже, проходящей внизу. Саша уставился на человека, но тот замер, не закончив движения, а веревочная петля повисла в воздухе. Сам не зная отчего, Саша расплакался, и папа долго не мог его успокоить, говоря, что это была всего лишь скульптура. Саша все продолжал всхлипывать даже когда человек с петлей остался далеко позади.
Бурик часто потом издалека разглядывал скульптуру, не решаясь подойти ближе. Чувство, словно он какими-то невидимыми нитями связан с нею, не покидало его. Чувство странное — такое порой возникает, когда в толпе случайно встретишься с кем-то глазами, и на несколько мгновений весь мир словно исчезает. Неизвестно, какая искра пробежала в тот миг между тобой и человеком из толпы и какая связь установилась, но ты чувствуешь, связь эта останется… Хотя, скорее всего, вы никогда больше не встретитесь.
Так и сейчас, сидя рядом с Добрыней на маленьком балкончике над шлюзом и свесив ноги вниз, Бурик не мог отвести взгляда от человека в робе сухопутногоморяка. Добрыня осторожно положил руку Бурику на плечо, и тот чуть не подскочил, как от удара током. Добрыня так же осторожно убрал руку, а Бурик тряхнул головой, как внезапно разбуженный прогоняет остатки сна.
— Не пойму, что со мной, — признался он. — Сегодня был такой день… А ты, оказывается, совсем не тот, каким кажешься на первый взгляд.
Добрыня неопределенно хмыкнул. Бурик смутился.
— Блин, я совсем не то имел в виду… Вот всегда так: хочешь сказать одно, а смысл выходит совсем другой.
— Ничего. Я понял. — Добрыня улыбнулся одними уголками губ и чуть прищурился.
Казалось, можно вечно сидеть рядом на тесном мостике, глядя, как медленно наполняется шлюз, редкими короткими рывками красного поплавка на черной стене выравниваются уровни воды. Бурик подумал, что шлюзы — это, наверное, те же стрелки, только на водных путях. Они тоже совмещают грани разных пространств, или разъединяют их.
Вечерело.
— Тебе дома-то не попадет? — спросил Добрыня.
— А сколько сейчас времени? — заволновался Бурик.
— Много, наверное. Летом поздно темнеет.
— А тебе самому-то как?
— Ну, у меня мама привычная, — сказал Добрыня, однако тоже заспешил.
Шагая за ним, Бурик думал о том, какой получился удивительный день, сколько в него вместилось… Дома, конечно, волнуются — еще бы, обедать не пришел, исчез до позднего вечера, не предупредив… ой, что будет!.. Бурик стал прикидывать, что бы такое сказать, чтоб и не очень соврать. Но сосредоточиться на этом он не смог — отвлекало смутное ощущение, что не все на сегодня закончилось, предчувствие последнего чуда, которое ждетвпереди.
И предчувствие не обмануло.
От шлюза и почти до самого дома, рядом с обычной железной дорогой, по которой ходили электрички и поезда, тянулись покрытые ржавчиной рельсы старого заброшенного пути. Бурик любил по нему ходить, любил сухую колючую траву и маленькие деревца, пробивающиеся между почерневших деревянных шпал. Сейчас ребята, не сговариваясь, выбрали именно этот путь. Заканчивался он глухим забором заброшенного завода. Из-за него, однако, выглядывал ненужный покосившийся семафор, который иногда подмигивал — очевидно, его забыли отключить от электросети. Семафор этот особенно нравился Бурику.
