— Отрок мой, если что-то еще и можно изменить, то только после того, как ты встанешь и умоешься, — прозвучал откуда-то со стороны голос отца Леонида.
Добрыня открыл глаза.
— А-а-ми-инь, — протяжно прозвучало из-за стены.
Весь прошедший день пролетел перед Добрыней, как одно мгновение. Он сел на кровати, мотнул головой, потер глаза и пробормотал:
— Доброе утро…
— Так ведь уже день, — ответил отец Леонид с ласковой улыбкой. — Половина второго.
Добрыня пошарил глазами вокруг. Одежда его была аккуратно сложена на стуле. Обнаружив на тумбочке престарелый будильник «Витязь», он понял, что отец Леонид не шутит. Взгляд ненадолго задержался на большой иконе Николая Угодника в углу.
— Я что… говорил во сне? — смущенно спросил Добрыня.
Отец Леонид улыбнулся и погладил бороду.
— Признаться, ты произнес целый монолог. Я, правда, не стал вслушиваться, а предпочел разбудить тебя. Кстати, умывальник на улице.
— Ну, отрок, давай откушаем, чем Бог послал.
— А что Он послал? — спросил Добрыня.
— Как видишь, — ответил отец Леонид, выставляя на стол литровую банку козьего молока, белый хлеб и сыр.
Добрыня вонзал зубы в ломти белого хлеба с сыром и жмурился от удовольствия. Отец Леонид серьезно смотрел на него.
— Отрок, — начал он.
— А? — жуя, ответил Добрыня.
— Надеюсь, ты понимаешь, что вам надо быть очень осторожными?
— Кому?
— Тебе и твоему другу.
— А почему?
— А по кочану! Ты же сам все прекрасно понимаешь. Особенно опасайся людей, которые вдруг захотят завести с тобой знакомство. А главное… — отец Леонид замолчал.
— Что?
— Мальчишки… милые… берегите друг друга… не растеряйте того, что у вас есть. И все у вас наладится.
— Вы думаете?
Отец Леонид улыбнулся:
— Считай, что я тебе это предрекаю.
Над лобовым стеклом служебного «газика» болтался веселый желтый львенок. И настроение у Добрыни было такое же хорошее, как у львенка. Глядя на задорную улыбку игрушки, Добрыня сам улыбался.
Митяй умело держал руль.
— Видишь, как получилось, — словно извиняясь, говорил он. — Отца Леонида вызвали по какому-то срочному делу. Он бы сам тебя отвез.
— Да ладно, — сказал Добрыня.
— Черт! Волоколамку перекрыли. — Митяй начал притормаживать, увидев пробку впереди. — Какую-то «шишку», наверное, везут. А мне надо тебя домой закинуть, да еще до четырех в центр успеть — документы отвезти.
— Митяй, а давай я с тобой съезжу?
— А мама как?
— Я ей позвонил, когда проснулся, она не будет волноваться.
— Ну хорошо. Тогда я по МКАДу… — согласился Митяй, лихо выезжая на газон и разворачиваясь.
Дождь пошел, когда подъезжали к Лубянке. Митяй включил дворники.
Проехали мимо магазина «Карты и атласы» на Кузнецком мосту. Добрыня проводил взглядом удаляющуюся вывеску и спросил:
— Митяй, как ты думаешь, там есть железнодорожный атлас?
— Не знаю, — рассеянно ответил тот. — Наверное, есть. А тебе зачем?
Добрыня смутился.
— Да просто интересно…
Подъехали к какому-то учреждению.
— Ну вот, ты посиди в машине, а я скоро вернусь.
Как только Митяй скрылся в подъезде, Добрыня аккуратно выбрался из машины, опустил вниз кнопку на дверце и захлопнул ее. Теперь снаружи открыть ее было нельзя. «Я ведь ненадолго, — решил он. — Посмотрю только, сколько он стоит, и сразу вернусь». С этими мыслями он направился к магазину.
Народу на улице было немного, а машин так почти совсем не было в тот славный субботний денек, когда Стас и Вовка вышли из нотного магазина на Неглинной. Тяжелая дубовая дверь неожиданно мягко закрылась за ними. Недавно прошел дождик, на асфальте блестели лужи, а воздух был чистый и свежий, какой редко бывает в Москве. Дорога вела друзей по Кузнецкому мосту чуть в горку, и навстречу им бежали маленькие ручейки.
— И зачем ты накупил этих нот? — на всю улицу вопрошал Стас. — Может, ты у нас музыкант? А? Ты на чем, Вов, играешь?
— На нервах! — огрызался Вовка.
— Да что ты говоришь! Может, еще и музыку пишешь?
— Конечно пишу! Позавчера закончил концерт для бубна и симфонического оркестра! Напеть тебе самое начало?
— Спасибо-спасибо. Не надо… В твоей гениальности я не сомневаюсь ни на йоту.
— Ни на фиту… — грустно добавил Вовка.
Он уже и сам не понимал, что на него нашло и зачем он потратил кровные четыреста пятьдесят рублей на порядком потертый клавир «Четырех эпох» Виральдини.
Во-первых, деньги эти были совсем не лишние, а во-вторых, «Эпохи» — это все-таки не «Руфь», никаких-то тайных знаний в них не зашифровано. «Эпохи», в конце концов, это просто «Эпохи» — изрядно заезженная кантата для детского хора, оркестра и солирующей виолы d’amore. Вот ведь как бывает: приглянется какая-нибудь ненужная вещь, и муки неразделенной любви просто невозможно стерпеть. А тут еще продавец, чтоб ему пусто было: «Раритет! Не достать!.. Со скидкой, специально для вас». Тьфу!
Вовка вспомнил, как с какой-то сострадательной улыбкой продавец протянул ему свою визитную карточку. «Юргенсон», — прочитал на ней Вовка. Подняв глаза на рязанского вида физиономию, возвышающуюся над прилавком, он шутливо спросил:
— Тот самый?
— По жене… — в том же тоне ответил продавец.
— Познакомьте с женой, — неделикатно встрял Стас и сгреб вовкины покупки с прилавка.
— Ладно, Вов, не парься, — смилостивился наконец Стас. — Ведь и в самом деле раритет. А деньги… в жизни, Вовка, самое дешевое — это заплатить деньгами.
— Да кто парится? Все равно ведь пропили бы все до копейки, я ж тебя знаю — взяли б «мускатного игристого»… эдак благородно… парочку… или троечку… а попариться, кстати, я бы и тут смог, если б захотел. — И Вовка махнул рукой куда-то в сторону.
— Только не в Сандунах! Там знаешь как взвинтили цены!
