не буду знать, кто я…
И тут он — восемь месяцев назад — повернул её к себе спиной, она была вынуждена, не сопротивляясь, упереться руками в паркетины, чтобы действительно не упасть; такое она видела однажды в детстве в отцовском табуне, так делали друг с другом лошади. Но это она вспомнила уже потом, а сейчас Адам ударил её горячим кинжалом под живот, кровь хлынула, заливая синий шёлк, белые крахмаленные юбки, спущенные чулки; предательские удары следовали, не переставая, пока её не вывернуло душой наружу, она издала сдавленный горловой звук и — потеряла себя. Она даже не успела сказать, как ей больно. Пока Адам привёл себя в порядок, пока выскочил сквозь стеклянные двери павильона наружу, осыпав ее, лежащую, осколками стекла, пока прибежали, пока врач, должный, согласно приказу Его Императорского Величества, неотступно следовать за нею, а сейчас оставшийся вместе со всею свитою наверху, на лестничной площадке, пока, значит, явился врач — Бог знает сколько времени прошло. Адам, потрясённый, восемь месяцев назад вышел в сад Таврического дворца возле статуи Венеры, а великая княгиня Мария Александровна раньше положенного Богом срока появилась на свет. Кто мог предположить, что так случится?
Лиз, чтобы не умереть от горя, чтобы немедленно от страшного горя не покончить с собою, пролетела время мучений, пролетела время надежд и новых мучений, вошла к вновь приехавшей из далекого дома, из Бадена, Амалии — та попросила её Императорское Высочество оказать ей честь и прийти к ней — послала старого доверенного лакея Кохенмюллера. Лиз знала, зачем её зовут — покурить трубочку.
Эта маленькая трубочка, трубочка, знакомая с той их с Амалией ночи, когда та сказала, что никогда не покинет сестру и что готова ей открыть свою тайну. Она могла бы сказать: ещё одну свою тайну. Вишневая солдатская трубочка, после которой и от нее, и от Амалии некоторое время исходил тонкий серный запашок, словно бы сестры только что ведьмачили у себя в детской, а потом у себя — каждая в своей — у себя в комнатах, нежный, нежный и тонкий серный запашок, который испускает каждая настоящая ведьма, — запашок шёл от трубочки, которую сестра держала в правой руке. Фрау Геттель к тому времени уже окончательно уходила к себе, а потом, совершая ночной обход спален, могла из-за дверей убедиться, что у сестёр царствует полная тишина. К утру запах улетучивался — они обе открывали двери настежь, запах улетал прочь, и от Амалии по-прежнему пахло только лошадьми, а от неё, Лиз — туалетной водою и теми духами, которые в последний раз рекомендовала маменька. Правда, иногда фрау Геттель всё-таки унюхивала что-то — в ворохах скомканных одеял, в складках одежды.
—
Чем это у Вас пахнет, Ваше Высочество? — шевеля своим огромным носом, подозрительно спрашивала фрау Геттель.
—
Это новая лошадь Амалии, — с хохотом отвечала тогда Лиз, лицо её двигалось, и фрау Геттель не могла заметить преступных ночных следов на лице Луизы — на прелестном юном лице, на котором тогда ещё отражалось всё, что было в её сердце, — не могла заметить тогда ещё совсем легкой синевы под глазами, совсем ещё небольших красных пятен на щеках, не могла заметить чуть вздувшихся после ночи и наполнившихся избыточной кровью губ.
— Её Высочество принцесса Амалия совершенно потеряла себя на конюшне… — пользуясь близостью ко всему августейшему семейству, без обиняков заявляла тогда воспитательница. — Мой Бог, возможно ли старшей принцессе одного из лучших домов Германии… Конюхи, жокеи — это не общество для принцесс, мой Бог! Лошади — лошадями, но всякие подозрительные личности… Это всё пройдоха Кохенмюллер, я потребую, чтобы старшей принцессе сменили берейтора. Конюхи… Я даже видела один раз на заднем дворе китайца, с которым говорил Кохенмюллер, он говорил с настоящим китайцем, Ваше Высочество! Тот был в синей рубахе без пуговиц, с чёрной косичкой и такими же чёрными зубами… — фрау Геттель быстро перекрестилась. — И постоянно кланялся, как болванчик. Мой Бог, я возьму это дело в свои руки, не сомневайтесь, Ваше Высочество.
—
Да, дорогая фрау Геттель, сделайте это, — говорила Лиз, кивая; возможно, с той поры голос её и начал резчеть.
…Ах, милая, милая, милая фрау Геттель!
—
Только тихонько, сильно не втягивай в себя, Лулу, — Амалия всегда так говорила, много лет предупреждая младшую. Быть может, она действительно любила свою Лулу, знает только Бог, которого столь часто призывала фрау Геттель. Когда Лиз подносила трубочку ко рту, на обычно неподвижном лице Амалии появлялась добрая, чуть ли не материнская улыбка, бровки её взлетали. — Тихо, тихо… Вот… И вдохни воздуху сейчас… И ещё… И ещё вдохни воздуха, киска… Сладкая киска моя… И последний раз — теперь посильнее затянись, но всё-таки не очень сильно, потому что иначе ты улетишь очень высоко, моя милая маленькая кукла…
Сказать правду: без этой трубочки Лиз не могла летать. Она здесь была чужой, трое мужчин называли её Лулу, но ей всё казалось, что даже
Лиз, даже Елизаветою Алексеевной её именовали с большой неохотой. Как иначе она могла здесь летать — свободно, как все беловолосые её российские родственники? Более никак и не могла, только что приложившись к трубочке. После третьей затяжки Лиз уже не имела сил двинуть ни рукой, ни ногой, откидывалась на постели, только головой поводила из стороны в сторону на высоких подушках, пока Амалия стягивала с неё платье, лиф и юбки и пока не приникала к ней, уже пребывающей в пусть не очень высоком, но всё-таки в настоящем горнем полёте; только тогда Амалия сама сильно затягивалась, на миг оторвавшись от её разведенных ног, тогда и она сильно затягивалась, чтобы с такой же силой сколько было возможно всосать в себя нежную сестринскую плоть, пока сестра не чувствует боли. Лиз дрожала вся, всем телом и всем существом своим, как дрожит, трепеща под ветром, оконная кисея на распахнутых створках. В полусне, в полуполёте ей только и оставалось со стоном перевернуться на бок, чтобы удобнее было погрузить лицо в алую мякоть старшей сестры;
язык слушался с трудом, так, словно бы он, язык, находился не во рту у нее, а на расстоянии в милю, и надо было кричать ему, чтобы он услышал; кричала, кричала беззвучно, только сама и слыша собственный крик.
А сейчас знакомый с детства лакей — так упрямица и не пожелала переодеть своих людей в русские ливреи после упокоения батюшки Павла Петровича; нынче, при муже, сестрица вновь решила позволять себе все, что угодно, — лакей отворил пред нею двери, в низком поклоне произнеся:
—
Kaiserliche Majestaet
.[66]
Она повернулась, стоя в дверях, разве что подол широкого платья успел уже войти к Амалии, повернулась — запах, так-то знакомый ей, достиг ноздрей. Тут же повернулась в дверях к свите:
—
А вы все, пожалуй, оставайтесь здесь, вот что. Я не могу занимать внимание своих дам семейной болтовней сестёр. Здесь оставайтесь.
Дылда Валуева было сунулась вперёд, желая возразить, в открытом её рту уже возникла, готовясь вывалиться, фраза — Лиз-то знала,
что Валуева — мужнина пересыльница, да фрейлина не знала, что императрица знает про то. Валуева мастерица была передавать известия, и ей, Лиз, передавала, если что узнавала про мужа, немедленно же, значит, и ей передавала тоже.
—
Здесь оставайся, говорю тебе.
В спальне у Амалии сидел на стуле черноволосый молодой кирасир, кирасир вскочил, стукнул ботфортами, она видела его не раз в карауле — хорош был, да, действительно хорош. Чёрен только, как сам Магомет. Ноздри у Лиз затрепетали, словно бы она уже сделала первый опиумный вдох из вишневой трубочки.
—
Ваше Императорское Величество. — Голову склонил, и прядочка чёрная упала на лоб, как у князя Адама — нет, лучше, чем у князя Адама.
Протянула руку для поцелуя.
—
Кто вы? — спросила.
—
Поручик Охотников, в первом эскадроне Кирасирского корпуса Его Императорского Величества, Ваше Императорское Величество.
—
Dein
feuriger
Вы читаете Императрица Лулу
