Сутулый длиннорукий отморозок Кича на воле работал на Чемберлена и считал себя поэтому слишком деловым.
– Отсохни, клоун. Не про твою честь конфетка.
– Ты как меня назвал?! Ты чего гонишь?! Да я…
Тебе всегда казалось, что эту крысу главный московский авторитет сдал сам – для собственного душевного спокойствия.
– Отсохни, сказал. Тебе не обломится.
– Еще глянем, кому первым…
От разговора хотелось вымыть рот с мылом.
– Кича, ты главное уясни: эту клумбу я под себя окучиваю. Влезешь наперед – под нары закатаю. Вместе с Бузой, твоей шестеркой. Ты меня знаешь. Доступно? Или для памяти на черепушке пропечатать?
– Казеру не понравится, что ты бучу поднимаешь, – осторожно заметил Лось, один из троих корешей, когда Кича, от злости потерявший дар речи, ушел к забору локалки.
Казер «держал» зону.
– Знаю. С Казером я сам перетру. А этот не меня одного достал. На перо попадет – воздух чище станет. Все, завязывай, Лось. Пошли.
Ты вписался за нее тогда, Меняла, почему? Потому что она смотрела на тебя, говорила с тобой без той брезгливой жалости с примесью страха, с которой смотрит вольный на зэка?
Казера повеселила романтическая история. Бузе и Киче велели уняться. К марту вся зона знала, что Серега Меняла крутит любовь с докторшей из областной больницы. Расконвойные зэки, работающие там санитарами, подобострастно улыбаясь, предлагали передать от тебя приветы, а когда ты огрызался, понимающе кивали: мол, женщину нужно держать в ежовых рукавицах…
Тебя это бесило, Меняла, но в глубине души ты постепенно привык называть ее – моя…
В начале апреля тебя, которого сроду никто не навещал на зоне, вдруг вызвали на краткосрочное свидание. Ты нервничал, так и эдак прикидывая, зачем она могла прийти и о чем с ней говорить – но говорить тебе и не пришлось. Не дали.
– Я в этом поселке родилась, всю жизнь живу, – она раздраженно теребила ремешок сумки. – Люди здесь меня с детства знают. А последний месяц как неприкасаемая! Половина жалеет, половина боится. А все потому, что какой-то, простите, Казер меня чуть ли не продал своему подручному Меняле! Объясните, что происходит?
– Вы не… так вышло. Через полгода я откинусь, уеду, и кипеж утихнет. А пока как-нибудь так…
– Великолепно. Вы, Сергей Витальевич, без меня меня женили.
– Можно просто Сергей, без отчества, – буркнул ты, не придумав ничего лучшего.
Она смотрела в упор. Она совершенно не боялась тебя, Меняла. Помнишь, как трудно было выдержать тот ищущий, пытливый взгляд?
– Алена, – после паузы отозвалась она тоном ниже. – В конце концов, хорошее всегда можно найти. На рынке обвешивать перестали… А почему «Меняла»? Вы ростовщик?
– Нет. Я умею изменять мир.
Ты ответил чистую правду. Она засмеялась, сочтя это шуткой.
Вы проговорили все отпущенные вам четыре часа. Помнишь, о чем? Нет – слова были не важны. Она улыбалась, уходя, и ты прекрасно знал, что никуда бы от нее не уехал.
Тебе хотелось изменить для нее мир, да, Меняла?
Солнце давно село, и на звоннице царила зябкая темень. Совсем не место было тут настоятелю, разменявшему уже седьмой десяток. Впрочем, на такие мелочи, как пронизывающий осенний холод, отец Михаил давно научился не обращать внимания. До сих пор слишком хорошо помнился холод души, безразличие к делу, которому он посвятил себя, исподволь настигшее однажды.
На середине жизненного пути отец Михаил утратил веру.
Иерусалим, Валаам не вернули ему покоя; в Забытой Пустыни Михаил задержался на месяц.
– Я наблюдал за тобой, – по истечении этого срока сказал старец Никодим. – Ты не молишься. Ты требуешь: дай, Господи, дай! Мне! А за что дай? Почему именно тебе?
Выцветшие глаза смотрели строго. Старец говорил чистую правду.
– Попробуй что-нибудь сделать, не ожидая благодарности, – проговорил Никодим мягче. – Ни божеской, ни человеческой. Попробуй.
Михаил попробовал.
С тех пор прошло много лет, он стал настоятелем собора в родном Калининграде, открыл под патронажем церкви два детских дома и никогда не забывал те слова. Для Забытой Пустыни отец Михаил сделал бы что угодно – тем более такую малость.
Пора. Время.
Он раскачал языки колоколов, и хрустальные переливы звона поплыли в непроглядное небо.
Пакет с сахарным песком с отчетливым шлепком ударился о лобовое стекло тормозящего у платформы состава, вызвав долгий отчаянный гудок. Ждавшие поезда люди невольно шарахнулись назад от края перрона. Мужчина, который бросил пакет, быстрым шагом направился прочь. Вслед ему понесся град ругательств, поезд загудел вновь, кто-то громко потребовал полицию – но остановить уходящего не решился никто.
Отец Алексей, со стороны наблюдавший за происходящим, перекрестился и пошел догонять.
– Никто не пострадал, – сказал Сергей, когда поезд вез их в сторону центра. – Это же не бомба. Не веришь?
– Верю, – Алексей перебирал четки.
– Ну, как угодно.
Оба молчали. Поезд с лязгом остановился у станции, нервные усталые пассажиры второпях занимали свободные места на скамейках. Углядев священника в рясе, загоготала компания подростков в углу вагона.
– Сергей… ты сказал, Великим Домам уже нечего тебе предложить.
– И?
– «Уже»? Я ведь рассказывал. Они, конечно, не поскупились бы, но они нелюди. И использовали бы твой талант против человечества.
– Помню, – Виноградов ссутулился, словно от холода. – Еще ты мне рассказывал про магию. Если бы их магия спасла мою жену, чихал бы я на человечество. Если бы ее спас ты… но если все опоздали, то тебе хоть было не наплевать на нас с ней… Поэтому я и решил: раз уж быть козырной картой, то лучше твоей. А ты ждал от меня другого?
– Господи, помоги, – с болью прошептал священник. – Ты не козырь и не разменная монета! Забытая Пустынь не воюет! Мы следим за соблюдением договоров, мы храним мир… Неужели ты с самого начала так думал?
Растерянное искреннее изумление переполняло ответный взгляд геоманта.
– Тогда… тогда зачем я тебе сдался?!
Помнишь, Меняла? Странное дело: если впереди три года, ждать куда легче, чем когда осталось три месяца.
Ты считал дни. Но у опера оказались свои планы, в которые не вписывался твой отказ от сотрудничества. Кума ты посылал и раньше, но теперь тебе было что терять, и тот знал об этом. Четыре недели в ШИЗО, две по две через матрас – так прошел май.
– Ты как тут? – спросил Лось в окошко карцера. Стекла в окошке не было, располагалось оно практически на уровне земли, и снаружи, как и всю последнюю неделю, лил дождь.
– Как-как… скоро плесенью покроюсь. Тебя в утешители послали или по делу?
Лось засопел.
– По делу. Базарят, кум тебя на третий срок сюда засунет.
– Привязался, гнида, хуже геморроя. И что?
– Сходка была. Решили, если он беспредельничать станет, зона на голодовку сядет.
– Лучше поздно, чем вообще. Все? Чего мнешься?
– Меняла, такие дела… Буза и Кича в больничке. Мостырку сделали. С час назад увезли обоих.
– Скатертью тропинка, скучать не стану… Погоди! Куда увезли? Почему не в нашу?
– В нашей какую-то хрень прорвало, кипятком лупит и пар столбом. Залило все. В областную повезли. Такие дела.
В областную. Алена!
Всемирная паутина задрожала вокруг тебя. Нити, сплетенные из слов и поступков, из мелочей, и нужно всего лишь…
Помнишь, Меняла? Всего лишь вплести в паутину еще одну нить. Твою.
Иначе – край.
– Лось, есть тема. Дуй к барыге, скажи, от меня. Котлы нужны.
– Какие?
– Все равно! Наручные бери. Потом…
– Тебе?
– Да нет, чепушила! Тебе! Возьми Литву, Повара и Макарова. Сделаете для меня кое-что? Сумеете – обойдемся без голодовки. Только – время, Лось, время!
– Такие дела… ты что, на лыжи встать решил?!
– Получится – кум сам меня отсюда выведет. Слушай, что вам делать…
Помнишь? Ты ждал, чувствуя, как меняется мир. Помнишь, как шептал тогда – потерпи, потерпи, я скоро, Аленка… Помнишь? В единственно возможный, единственно верный момент ты сломал пальцами тонкую пластинку лезвия от безопасной бритвы.
Получилось, еще успел подумать ты, когда боль раскаленным прутом пронзила поясницу, заставив согнуться пополам. Из глаз брызнули невольные слезы; собрав остаток сил, ты доковылял до двери и заорал, не сумев сдержаться, от нового приступа.
– Виноградов, а ну заткнись там!
– Что это с ним?
– Припадок какой-то. Может, фельдшера?
Перед глазами плавала кровавая муть. Чужие голоса доносились, как сквозь вату. Половинки лезвия в стиснутом кулаке резали кожу, но эта боль была ничтожна по сравнению со своей товаркой, все глубже вгрызающейся в спину.
– …почечная колика!
