покидает Грозного. Кажется, боевики учуяли подвох.
– Говорите, пожалуйста, – уже мягче повторил генерал.
Адъютант протянул конверт и, шмыгнув носом, сказал:
– Здесь пометка «срочно».
– Спасибо. Можете идти.
Только из-за этого шмыгнувшего носа да дернувшегося на тонкой шее острого кадыка и распечатал Федор Алексеевич конверт.
Смысл рапорта дошел не сразу.
Оперативник, курировавший Руслана Домбаева, докладывал: агент вышел на связь и доложил о выполнении операции в строгом соответствии с полученными указаниями.
Доложил. О выполнении. Операции.
Генерал рывком сорвал трубку.
– Объект находится на улице Шерипова, – не дожидаясь вопроса, заученно пробормотал «технарь».
Федор Алексеевич в третий раз перечитал бумагу. Опрокинул в себя полкружки остывшего черного чая. И вминая оперативное донесение в карман кителя, быстро вышел из кабинета.
Какие длинные коридоры. Офицеры козыряют, здороваются, звучат какие-то вопросы.
– Потом. Позже, – отмахивается генерал.
Да нет, все в порядке. Все идет по плану. Просто по каким-то причинам боевики не смогли покинуть город. Проверяют, нет ли за ними «хвоста». Или не могут прорваться сквозь блокпосты. Надо бы отдать распоряжение, чтобы их автомобиль беспрепятственно пропустили. Или это слишком рискованно? Сколько раз целые колонны попадали в засаду из-за того, что кто-то на блокпосту решил: деньги не пахнут кровью товарищей. И недрогнувшей рукой опустил в карман тридцать сребреников...
У монитора, уткнув голову в сложенные руки, беззаботно посапывал прапор. Комната пропиталась запахом застаревшего перегара.
– Отставить! Что происходит?!
Проснувшись от зычного генеральского крика, «технарь» вздрогнул и, протирая глаза, уставился на экран.
Федор Иванов уже успел обшарить взглядом каждый квадрат карты Грозного. Сигнал маячка отсутствовал.
– Сукин сын! – с холодной яростью заорал генерал, схватив за грудки растерянного прапора. – Ты у меня под трибунал пойдешь, алкоголик несчастный!
Тот растерянно забормотал:
– Простите, сам не знаю, как вышло. Сейчас посмотрим...
Его руки замелькали у аппаратуры.
– Есть, – облегченно выдохнул он. – Тестирование проходит нормально. Ничего не понимаю: передатчик уже в горной местности?!
Движение зеленой точки остановилось.
– Просчитать координаты, – закричал генерал, хватаясь за трубку телефонного аппарата. – В темпе, живо, что ты копаешься!
Должно быть страшно. Вокруг слишком много вооруженных мужчин. Они колют неприязненными взглядами, негромко переговариваются, злой смех булькает в горле.
Странно, но страха нет. Тупое оцепенение наваливается на Лику. Она смотрит на боевиков – бородатые лица, перебинтованные ноги и головы, разъеденные грязью руки лежат на оружии. Просто люди. Просто звери.
Господи, если ты есть – то почему есть они?!
Лика растягивает в вымученной улыбке сделавшиеся вдруг резиновыми губы.
– Я так понимаю, вы – командир этого отряда?
Салман Ильясов рассеянно кивает, протягивает кружку с чаем.
Горячая горьковатая жидкость – с привкусом солярки. Внутри Лики разрезает время неслышный таймер. Минута прошла, как один из бородачей ступил в темноту, пропустив вперед Айзу. Чернота здесь повсюду – стоит сделать лишь шаг от замаскированного в углублении огня. Три минуты. Пять.
Боковое зрение фиксирует прихрамывающую фигуру. Мужчина вернулся без Айзы, сел у дальней палатки, в узкой полоске пробивающегося света. Он протирает нож.
Салман умолкает:
– Что же ты не записываешь?
Проследив за направлением ее взгляда, он срывается с места, кричит на бойца.
Боевики довольно улыбаются, поясняют что-то по-чеченски недоумевающим Вахиду и Асланбеку, те возмущенно спорят.
Вернувшись, командир не считает нужным что-либо объяснять. Он продолжает интервью, говорит медленно, чтобы Лика успевала делать пометки в блокноте.
– Мы сами разыскиваем террористов. Ищем их по всей России. И будем их наказывать. Война идет за справедливость. Мы требуем прекращения геноцида чеченского народа. Пусть оккупационная сволочь убирается из нашей республики. Террористы – это русские. Ты что, не согласна?! – в голосе Салмана такое возмущение, что Лика понимает: не обуздала свою ненависть, она отпечаталась на лице явственно, неприкрыто.
– Я понимаю причины, которые заставили вас взять в руки оружие. Но буду говорить откровенно – думаю, мы же хотим откровенного разговора?
– Говори!
– Почему вы не воюете только с военными? В той же дагестанской больнице были ни в чем не повинные люди.
– Официально более сорока тысяч наших детей убиты и покалечены. Кто-нибудь о них помнит? И ответственность за это лежит на всем русском народе, который своим молчаливым согласием одобряет наше уничтожение.
Он хочет продолжать разговор и отмахивается от подошедшего парня. Но тот настаивает, показывает на Лику и снова бросает непонятные, взволнованные реплики.
– Приведи, – по-русски говорит Салман и смотрит на журналистку так, будто бы впервые ее увидел.
Оцепенение.
Вражеский лагерь, боевики, подошедшая к палатке полная женщина что-то объясняет присутствующим, и Лика отмечает: подозрением наливаются устремленные на нее темные глаза. Но все воспринимается со стороны, ирреально, отстраненно. Как кадры фильма в кинотеатре. Или телесюжет в новостях.
«Меня здесь нет. Я уже умерла», – ворочаются равнодушные мысли.
Резкая вспышка боли. Глаза лопаются. Чей-то кулак взбивает кровавую пену на лице. Трещат чеченские фразы, но уже негромко, едва различимо...
Удары прекратились так же внезапно, как начались.
Лика села на землю, пытаясь открыть глаза. Крик вырвался раньше, чем получилось осознать, что же произошло:
– Я не вижу! Я ничего не вижу!!!
Правый глаз все же разлепился, Лика нащупала его в теплой кровистой влаге – в глазнице, на месте, только бы не вывалился, неуютно ему там, некрепко, плохо. Больно!!!
Нечеткий контур ближайшей фигуры. Боевик брезгливо отирает руки о штаны, на бежевой форме остаются темные полосы.
Голос командира звучит слева. Салмана не видно, не видно, не...
Лика захлебнулась рыданиями, глаза щиплет, но – какое облегчение, узенькая щелочка слева.
– Не волнуйся, девочка. Моджахед погорячился.
Она сплюнула соленую землю и зашипела, как змея.
– Пого-о-рячился... Коне-е-чно...
Губы Салмана зло кривятся:
