ее взлет произошел только благодаря моим возможностям. Если бы в ней не было необыкновенного обаяния, то и не было бы этой истории. Если бы не было способностей к рисованию, то, наверное, при всех моих возможностях и стараниях, даже если бы я встал на уши, я все равно не смог бы сделать из нее художника. Но так удачно сложились обстоятельства, что на один вечер она стала королевой, и в этом ей помогли я и Лазурный берег.
* * * С этими словами Стефанович, продолжая вести машину, посмотрел через плечо.
– Может, тормознем и перекусим?
Поскольку руль своего бесценного «БМВ» он мне не доверял, несмотря на мой тридцатилетний шоферской стаж, мне в этом путешествии была отведена роль пассажира и дозорного по заправкам. Но тут я повременил с выбором остановки, я сказал:
– Минутку, это же не конец истории.
– Это конец, – произнес он.
– Ничего подобного. Ты упоминал, что в Москве вы пытались дозвониться в мэрию каким-то чинам, которые обещали Кате квартиру…
– Ну, это уже не интересно. К нашему фильму это не имеет отношения.
– Мсье, – сказал я официально, – давайте раз и навсегда договоримся так. Пока создается сценарий, я решаю, что интересно и что не интересно. А когда будут съемки, приоритет перейдет к режиссеру, то есть к тебе. Гони финал истории.
– Финал ты придумаешь, – отмахнулся Стефанович, – тебе за это деньги платят.
– Пока что мне не заплатили ни сантима. Это во-первых. А во-вторых, жизнь придумывает лучше любого сценариста, ты же знаешь.
– На этот раз жизнь ничего хорошего не придумала…
– Саша, мы уже проехали Савойю, до Ниццы всего сто километров! Ты долго будешь меня мурыжить? Гони финал истории!
– Я не помню тебя во ВГИКе таким настырным. Ты был рыжий и скромный.
– Спасибо. Ну!
– Эдик, посмотри вперед. Если кто-то хочет нас убить, это лучшее место.
Дорога действительно запетляла в горах и то и дело стала нырять в узкие туннели. К ней снова подступили Альпы, с которых ночью, в грозу, мы спустились в Италию. Здесь они вплотную подошли к Средиземному морю, защищая Лазурный берег от северных ветров. Но хотя бы раз в столетие какой-нибудь циклон прорывается и сюда, словно Суворов через Альпы, и, похоже, мы угодили именно в эту ситуацию – погода опять испортилась, с севера наползли облака и озера тумана. Саша заставил меня пристегнуться ремнем, которым я не пользуюсь в США даже под угрозой стодолларового штрафа. А он сказал:
– Знаешь, у меня есть правило, которое стало привычкой. Каждый раз, когда я, уезжая за бугор, пересекаю границу моей горячо любимой Родины, я произношу слова Лермонтова: «Прощай, немытая Россия!» А когда подъезжаю к границе Франции, то говорю: «Вив ля Франс!» Это была первая французская фраза, которую я выучил. Сейчас будет щит с надписью «Франция», и ты скажешь «Вив ля Франс!» вмеcте со мной.
– Не морочь голову.
Через минуту справа от нас, при въезде в очередной туннель, появился щит с надписью «FRANCE 1 km», и Саша, съехав к обочине, остановил машину. Я удивился:
– В чем дело?
– Я жду, когда ты скажешь «Вив ля Франс!».
– Блин! Ну погоди – ты приедешь в Америку!
– В Америку я не собираюсь, а Франция перед нами. Вив ля Франс! Повтори.
Я принужденно выдавил:
– Вив ля Франс.
– Мерси, мсье, – сказал он. – Между прочим, ты умеешь читать знаки судьбы?
– Читать умею. А вот понимать – нет, – признался я.
– Я тоже. Хотя каждый раз, когда приезжаю во Францию, вспоминаю один эпизод. А точнее, два. Послушай. Клянусь, все, что я расскажу, – чистая правда. Дело было двадцать с чем-то лет назад, я только что женился на актрисе Наташе Богуновой, у нас еще продолжался медовый месяц. Ты застал Наташу во ВГИКе?
– Конечно. Маленькая зеленоглазая блондинка с персиковой кожей и походкой балерины.
– Правильно. Она поступила на актерский после Вагановского балетного училища. Так вот, свадьбу мы сыграли в Ленинграде, в ресторане «Европа», а потом перешли к культурным мероприятиям, я повел ее в Эрмитаж. И там произошло два события, одно из которых просто уникально, а второе символично для всей моей жизни. Представь, мы заходим в зал, где висит главный шедевр Эрмитажа – «Мадонна Литта» Леонардо да Винчи. Это как «Джоконда» для Лувра. Круче ничего нет, цена этой картины не измеряется никакими деньгами. Стоим, смотрим. И в этот момент в зал входят какие-то музейные работники в синих халатах, подходят к «Мадонне», отключают сигнализацию и начинают открывать стеклянный стеллаж, в котором она находится. Очевидно, они забирали эту работу на фотографирование или реставрацию. И вот они открывают пуленепробиваемое стекло, и вдруг картина, а она написана на доске, отклоняется от стены, плашмя летит с высоты полутора метров на пол и падает с эдаким громовым гулом – масляным слоем вниз.
Б-бу-ух!!!
Надо было видеть лица этих музейных работников! Они не могли двинуться с места минуты три. Они боялись прикоснуться к обломкам этой расколотой, как им представлялось, картины. Они не дышали и не произносили ни звука. И только один из них, высокий, моего роста, который был почему-то в кепке, все время шептал:
– Я работаю в Эрмитаже 15 лет… Я работаю в Эрмитаже 15 лет…
Очевидно, у него это был единственный аргумент, чтобы его не посадили в тюрьму, не убили, не растерзали.
Дальше произошло следующее. Он опустился на колени и аккуратно, двумя пальцами за углы, взял эту доску, поднял и перевернул. Когда он ее перевернул, раздался громкий, на весь зал, вздох облегчения, она не раскололась. Хотя какие-то маленькие крошки краски с картины отпали. Он вытащил из кармана записную книжку, вырвал из нее страничку и стал собирать в эту бумажку крошки краски с паркета. Каждую крошку он чуть придавливал пальцем, она прилипала, и он стряхивал ее на бумажку. Затем, когда он рукой собрал все, он свернул эту бумажку конвертиком, спрятал в карман, вырвал из записной книжки еще один листок и собрал на него всю пыль, которая была на полу в том месте, куда упала картина. Эту бумажку он тоже завернул, спрятал, а потом, все еще стоя на коленях, выпрямился, посмотрел на «Мадонну», которую держали его коллеги, снял с головы кепку и стал вытирать ею пот на шее и на лице.
Но мы с Наташей и все остальные сотрудники музея, которые там были, смотрели не на «Мадонну», а на голову этого человека. Она была абсолютно белая, белей, чем твоя. И по тому, как эти люди смотрели на его седину, мы с Наташей поняли, что еще пять минут назад, до падения «Мадонны», этот человек седым не был.
Но этот человек еще не знал, что он поседел. Он надел кепку, поднялся с колен, взял картину и, бережно прижав ее к груди, понес из зала. А следом пошли его сотрудники, посмотрев на нас косо и очень странно. Потому что, кроме нас, никто этого страшного эпизода не видел. Мы стояли вдвоем в
