благословения на брак с Ариной.
– Но это же значит... – Мартин и Варэ удивленно взглянули на отца.
– Это значит, что женится тот, кто вернется вторым. Это будет значить, что терпения у него больше, а чувства – крепче. Все вам понятно?
Мартин и Варэ кивнули, поднялись и удалились, как показалось Мертингеру, весьма озадаченные, если не сказать больше. Весь табор уже спал. Старик и его гость остались вдвоем сидеть близ тускнеющего костра, наблюдая за никак не желающими умирать красными угольками. Некоторое время они молчали, вглядываясь в опустившуюся ночную тьму, чуть освещаемую гаснущим костром.
– Ты рассудил мудро, – наконец сказал эльф.
– Эх, за мудрость эту мне еще от жены попадет, – усмехнулся старик. – Сразу двоих в странствия отправил. Какая же мать сдюжит? Но пора бы им поумнеть и остепениться. Может, найдут себе кого там, может, вернется один из них скоро, подумав на холодную голову. Все лучше, чем за ножи хвататься брат против брата...
– Семья – это священно, – согласился Мертингер, – мой народ тоже так считает. Даже время не властно, а Тиена всегда на стороне тех, кто любит.
– А ты сам? – спросил Карэм.
– Что «сам»?
– У тебя большая семья?
– У меня нет семьи, – резко ответил Мертингер, и его собеседник поразился тому, сколько льда и злой тоски уместилось в этой короткой фразе.
Старик удивленно посмотрел на него: для ар-ка зачастую невозможно представить себя вне семьи, ведь в таборе по большому счету все родственники.
– Но... разве одному лучше? – спросил Карэм.
– Я всего лишь следую своему пути, – невесело ответил Мертингер. – Когда-то у меня была семья. Очень давно. У меня были отец, брат. Мать я совсем не помню – она замерзла в снегах, когда мне не было и десяти. Мой край суров, как и эльфы, что живут в нем. Я рос среди воинов и многому научился у них, но что такое настоящая ненависть и злоба, я не знал, покуда мой младший брат не убил нашего отца, а меня не отправил на погибель, в холодный Стрибор. Я вернулся, вопреки всему, но с тех пор у меня не осталось ни чувств, ни сердца, ледяная пустыня забрала все. Я не умею любить, человек. А без любви эльф не может жениться и завести детей. Это против воли Тиены. Всего лишь однажды у меня был... тот, кого я мог бы назвать сыном. Во время Смуты мой путь привел меня в горы Тэриона, в земли полуночных берсеркеров. Там, в одинокой хижине, я нашел замерзающего младенца. Человеческого младенца. Так случилось, что я взял его с собой. Я привел его в свой Дом, вырастил и воспитал. Тогда я никак не мог разобраться в себе, демоны непонимания и отчужденности сталкивались в моей душе с любыми попытками открыть свое сердце. Но сейчас я осознаю, что, возможно, это и называется любовью – эта вечная борьба с самим собой. За восемьдесят лет, которые прожил Киеле, я назвал его сыном один лишь раз и жалею, что не говорил ему этого раньше. Я жалею, но ничего не могу вернуть назад. Он умирал, старик в своей постели, а я стоял рядом. И он сказал мне: «Прощай, отец. Да пребудет с тобой Стрибор, куда я сейчас отправляюсь». И я... я ответил ему. Мое сердце не выдержало, и я сказал ему... впервые в жизни я назвал его сыном. Это было мое прощание... С тех пор не было никого, кто был бы мне ближе, чем расстояние выпада мечом. Я – холод. Я – лед. Меня – нет. Да, меня просто нет...
– Мне кажется, ты слишком привык считать себя таким, вот и все, – сказал Карэм. – Вы, эльфы, живете слишком долго, и память у вас длиннее людской. Сколько тебе лет?
– Мне восемьсот тридцать четыре года.
– Ого! Даже для эльфа многовато... – старик присвистнул. – Неужели за все эти годы ты так и не сделал нужного шага?
– Какого шага? Ты о чем? – не понял Мертингер.
И с чего он только разоткровенничался с этим цыганом? Ни одному эльфу в Конкре он бы не стал говорить того, о чем сегодня с легкостью поведал незнакомому человеку. Может, все дело как раз именно в этом? В том, что незнакомцу порой открыть душу легче, чем близкому родичу? Особенно если эта самая душа – потемки. Или хитрый старик все-таки владеет магией убеждения?
– Неужели ни разу не полюбил?
– Я пытался, Карэм. – Мертингер тут же вспомнил восхитительные глаза Аллаэ Таэль, на миг прекрасный образ эльфийки возник перед его взором, но тут же поплыл, не удержавшись в памяти. – Я поклялся себе, что смогу, но ничего хорошего из этого не вышло.
– В любви надо клясться не себе, а ей, – проговорил старик, – в любви нужно просто любить, тогда самое холодное сердце оттает. Просто оглянись вокруг – где-то живет и твое счастье, нужно только суметь отыскать его...
– Ты не можешь понять меня, человек. Твой род большой. У тебя верная жена, хорошие сыновья...
– Еще и три дочери, покинувшие дом, – добавил старик, хмуро перетирая в ладонях горячую золу. – Ты не привык, дорогой гость, что кто-то может тебя понять. Должно быть, в этом вся твоя беда. У меня тоже был когда-то брат. У меня был брат, которого я любил больше всех на свете. Но беoды, как известно, – удел нашего народа. Проклятие за проклятием, смерть за смертью... Годы скитаний, боли и потерь... И венцом всему стала роковая любовь. Между нами появилась прекрасная женщина, рыжеволосая чайори, страстная и необузданная, как пламя. Мы оба ее полюбили, и видит Аллайан, я знал, как сгорает по ней Тенра, но не мог позволить ему быть с ней – мое чувство было не меньшим. Ты говоришь, Мертингер, мудро ли я поступил с сыновьями, но все дело в том, что однажды я сам был на их месте, а мой отец не отличился в тот раз мудростью. Он сказал, кто сильнее окажется, пусть и берет Синту в жены. Мы начали поединок. Мы дрались, жестоко дрались, как самые лютые враги. Но во время поединка произошел несчастный случай. Синта бросилась нас разнимать, она характером была, что суккуб, но с чистой душой... один случайный взмах ножа в сторону... с ним угасла и наша любовь. Мы остыли, вместе плакали над ее телом, но уже ничего не могли поделать. Мой брат в ярости воткнул нож в борт фургона и ушел в ту же ночь, больше я его не видел, а клинок и по сей день так и ржавеет там – можешь полюбоваться. Ворон приносит иногда вести о нем – так я знаю, что он еще жив. Но дня не проходит, чтобы я не вспомнил своего брата, и каждую ночь я желаю ему спокойных снов.
Эльф и человек молчали, сидя у потухшего костра, освещенные ухмыляющимся месяцем. Где-то вдалеке ухнул филин, вылетев на охоту. Ночь окутывала их своим покрывалом и навевала сон.
– Пора и на боковую. – Карэм, кряхтя, поднялся. – Мой фургон к твоим услугам, Мертингер. Мы с женой заночуем у Телеквы и Реги в шатре.
– День уходит, а я так и не успел расспросить тебя обо всем, – уже прощаясь, вспомнил эльфийский лорд. – Откуда вы знаете эльфов, да и о скакуне моем. – Мертингер еще не полностью пришел в себя после откровений: и своих, и цыгана.
– Может, оно и к лучшему, – ответил старик. – Следуй завету Аллайан: не гонись за тем, что считаешь важным, ибо тогда рискуешь упустить нечто действительно для тебя нужное. Может быть, эта наша беседа важна не меньше.
– Спасибо тебе, мудрый человек. – Мертингер слегка склонил голову в знак уважения. – Сегодня я стал лучшего мнения о людях. Мы продолжим нашу беседу на рассвете.
– Света луны и тишины грез, эльф.
– И тебе светлых снов, старик.
Лаяли собаки и бил молот. Мертингер проснулся оттого, что неподалеку раздавались громкие голоса и яростное ржание. Птицы в клетках, все как одна, в ужасе щебетали и били крыльями. Эльф оторвал голову от перины – за пологом было еще темно, но ночь разрезаoли десятки языков пламени. Он вскочил на ноги и бросился к выходу из фургончика.
Открывшееся Мертингеру зрелище оказалось едва ли не самым удивительным из всего, что он видел на землях Ронстрада. Под ночным небом собралось множество цыган – едва ли не весь табор – жгли костры и огни на цепях. Ар-ка все между собой разговаривали, но о чем, понять было невозможно – слишком много голосов сливалось друг с другом. Мертингер понял лишь, что все что-то обсуждают и глядят на двух
