Трагические судьбы

сначала на Худенко партийное дело. Партийный следователь приезжает в Акчи, беседует с людьми, вникает в суть дела, приходит к выводу: «Все нормально». Тогда был секретарем обкома партии Серик Оскаров, он Худенко по-дружески говорит: «Иван Никифорович, сделай ты кивок в сторону партии, скажи, что вот немножко оторвался от партии, что немножко увлекся, не понимаешь руководящей роли партии». «Да кто вы такие, чтобы мне указывать, — таков был смысл ответа Худенко. — Меня сама Москва поддерживает!» Омаров и отступил в тень: раз такой умный и сильный — бейся сам.

Доложили Кунаеву об антипартийных высказываниях Худенко, тот дает команду: под суд!

Тут-то Худенко и примчался за помощью в Москву. Волков позвонил Ивану Степановичу Густову, заместителю председателя Комитета партийного контроля. Комитет этот по тем временам обладал немалым могуществом, имел право казнить и миловать. Волков кратко изложил суть дела, попросил помочь. «Пусть приезжает немедленно», — говорит партийный контролер.

Вернулся Худенко от Густова не просто спокойный, а умиротворенный, расслабленный. Лето 72-го года было безумно жарким, над Москвой висела дымка от горящих торфянников. Худенко снял пиджак, расстегнул рубаху, скинул ботинки, носки, развалился в кресле, положил ноги на стул и только после этого начал рассказывать о посещении высокого кабинета: «Отличный мужик Густов! Сразу все понял. Обещал помочь. Я просто, ну, совсем успокоился!»

Вот взрослый вроде бы мужик Худенко, тертый, знает систему — и в то же время такой наивный, доверчивый. Поговорил с ним партийный функционер, действительно, душевный, понимающий, — он и размяк. Густов действительно все понял, почувствовал, что от Худенко только польза. Но что он мог сделать, кроме как сочувственно выслушать? Ну, позвонил в Алма-Ату, попросил оставить в покое новатора. Там вежливо выслушали, сказали, что сами разберутся: у Казахстана собственная гордость. Видно, от отчаяния, что не может помочь людям, Густов позже застрелился.

Худенко, обнадеженный, возвращается в Алма-Ату, а Волков отправляется в Прагу, на новое место работы — в журнал «Проблемы мира и социализма». Через месяц узнает: Ивана Худенко посадили. Для него это был удар.

«Почему деньги в чугунке держали?»

Ну, а что же со Снимщиковым? Как над ним проходил суд? Комиссаров дает канву драматических событий в Подмосковье: «Снимщикова исключили из партии, вывели из состава сельского совета — как депутат он имел неприкосновенность. Борьба была острая, члены сельсовета ни в какую не соглашались лишить его депутатского мандата — давление колоссальное испытывали. В ходе следствия два человека умирают от инфаркта — заместитель Снимщикова и прораб. Прораб умер прямо на допросе в прокуратуре».

30 томов представило следствие в суд. 19 пунктов обвинения! В ходе судебного процесса осталось только три пункта. Сегодня вчитываешься в эти обвинения и душа стонет: за что? Обвинили Снимщикова в том, что он дважды послал в круиз по Черному морю передовиков сельского хозяйства. Страшное преступление. Только подумайте: дал возможность дояркам, трактористам, скотникам полюбоваться на южные красоты, расслабиться, понежиться под сладким солнцем. Преступление!

Что еще преступного совершил председатель? В колхозе работали люди, привлеченные со стороны, так называемые совместители. Им колхоз платил дополнительно 50 процентов от их зарплаты. Но если люди сделали что-то полезное — не платить, что ли, им? Не коммунизм же пока, чтоб бесплатно трудиться. Все равно преступление.

И третий момент — Снимщиков подписывал так называемые процентовки. Тут, конечно, просматривается некий намек на незаконность. Колхоз много строил. А тогда же всё в дефиците, на стройматерилы дефицит просто жуткий. Государственные строительные организации этим и пользовались: они давали колхозу трубы, унитазы, кафель, доски, шифер, за что требовали одного — подписать, будто и строительные работы они выполняли, хотя на самом деле этим занимались сами колхозники. Тогда это была обычная практика, на нее смотрели сквозь пальцы. Но если нужно было кого-то прищучить, тут и объявлялась эта практика преступлением, уголовным деянием.

45 дней разбирался суд в обстоятельствах дела. И принял решение: отправить на доследование. Суду была ясна никчемность обвинения. Но в то время суды никогда не выносили решение: невиновен. Раз завели на кого дело, значит, виновен. Просто не с первого раза удается это доказать. А отправить на доследование означало: следствию выделяется еще время, чтобы все-таки накопать что-то «стоящее» на председателя.

Второй суд. Состав суда был полностью изменен, судья и народные заседатели прошли инструктаж в обкоме партии. Потому очень старались. Теперь суд заседал 68 дней. На процессе происходили душераздирающие сцены. И трогательные.

Анатолий Аграновский, знаменитейший журналит того времени, отразил в своих дневниках суд над председателем. Вот сценка занятная. Одна из свидетельниц, пожилая женщина, на вопрос судьи отвечает: «А я почем знаю? Я по судам не шастаю». Судья: «Не дерзите» — «А я не держу». Судья задает вопрос: «Почему деньги в чугунке держали?» — «А чего? У меня и мать так держала. Оно верней». Судья, назидательно: «В сберкассе процент бы шел». Свидетельница: «Нам чужого не надо… Мы всю жизню копили…»

(Замечу в скобках: с этого диалога много времени утекло, уж деньги поменялись раз десять, а старики все равно хранят их если не в чугунке, то под матрасом. Да и экономист Николай Шмелев на вопрос, как он советует хранить гробовые, ответил: «Я бы посоветовал нашим старушкам, которые уже давно превратили рубли в доллары, держать их в матрасе или в холодильнике. Мой совет — явно в духе сумасшедшего дома. Но и в сумасшедшем доме — тоже свои законы. С ними приходится считаться».)

Но продолжим чтение дневника Аграновского. «Судья с издевкой: «Да… Денежки — заманчивое дело. Министерские заработки! А я вот получаю 110 рублей». Дескать, скромнее надо жить, скромнее. Вопрос другому свидетелю: «Вы считаете нормальным 300 рублей получать на двоих с мужем?» Свидетельница: «А иначе смысла не было. Дети у нас…»

И что ни свидетель, то земные, здравые рассуждения, реплики, ответы, но судью не прошибешь, он всякий раз ударяется в назидательные монологи.

Прокурор страстно обличал и Снимщикова, и его дело. Но человек был, видно, совестливый. Вспоминает Комиссаров: «Вышли мы в перерыве покурить. На суде присутствовало много народу, в том числе известные люди — Юрий Черниченко, Геннадий Лисичкин, Георгий Радов. Старшее поколение знает эти имена, зачитывалось их статьями. Аграновский Анатолий был. Прокурор тоже вышел покурить, молодой сравнительно человек. Мы на него осуждающе смотрим, и он так с надрывом говорит: «Ну не могу я не просить ему осуждения! Не могу! У меня семья, у меня дети, понимаете?» Как не понять. А кто поймет Снимщикова?

Великолепно выступили на суде адвокаты, на пальцах объяснили несостоятельность обвинений, доказывали: о преступлении и речи не может быть, административное нарушение — еще туда-сюда, но никак не уголовное преступление. Речь Снимщиков была построена блестяще — он природный оратор. В последнем слове он показал себя как человека, как работника, как коммуниста, как председателя колхоза, как руководителя. Часть публики рыдала. Судья едва удержался, чтобы не очистить зал.

Прокурор попросил дать Снимщикову 6 лет строгого режима.

Я спросил Заславскую: «Татьяна Ивановна, а вы пытались доказать партийным руководителям, что такие люди, как Худенко, Снимщиков полезны для экономики? Что без них Советский Союз рухнет?» — «Конечно, пытались, естественно, пытались. Но нас абсолютно не слышали. Когда у Худенко начались основные неприятности, мы вместе с академиком Аганбегяном написали письмо Кунаеву — развернутое, аргументированное. Мы пытались убедить Кунаева, что такие люди, как Худенко, — национальное богатство, а его эксперимент — народное достояние. И к этому богатству, к этому достоянию нужно относиться бережно… Ответа не получили. Хотя бы формальной отписки: «Вы, товарищи ученые, глубоко ошибаетесь». Просто глухое молчание глухой стены».

Уже после суда над Худенко академик Абел Аганбегян пытался пробить эту стену. Поехал в Москву, добился приема у Косыгина, рассказал ему о Худенко. Косыгин сказал: «Людей надо реабилитировать, эксперимент восстановить». Но на Политбюро большинством голосов это было отвергнуто, Кунаев сказал: «Это наши внутренние проблемы, мы сами их и решим».

Так что ученые до заоблачных высот добрались, отстаивая свою точку зрения. Но кого интересовала их точка зрения?

Скандал на премьере в Алма-Ате

А в Алма-Ате тем временем события оформлялись в трагико-комическую конфигурацию. В Казахском Большом драматическом театре случилась премьера, имевшая к экспериментатору Худенко линейное отношение. Журнал «Театр» в августовском номере за 1972 год напечатал пьесу «Везучий Букен». Автор — казахский драматург Аким Тарази. Главный герой носил казахское имя Букен, а на самом деле это была пьеса о Худенко. Идея пьесы у Тарази родилась во время Круглого стола, на котором сошлись апологеты эксперимента и его лютые противники. В выражениях не стеснялись. Драматур послушал-послушал перепалку и взял слово: «Здесь, на моих глазах, развернулась реальная драма. И я ее напишу». И написал. Получилось нечто вроде сатирического произведения. Не «Ревизор», конечно, но в сочинении многие руководители республики узнали себя, в том числе и министр Рогинец, поскольку в пьесе был персонаж по имени Муиз, что по-казахски переводилось как рог.

Кстати, и судьба Снимщикова тоже попала под драматургическое перо. Драматург Диас Валеев не долго мудрил над сюжетом: взял и изобразил процесс над председателем. Правда, действие перенес в Башкирию, откуда был родом. Считаю уместным привести сценку из этой пьесы, которая называется «Тринадцатый председатель». Прообразом главного героя Сагадеева стал Снимщиков. (Отметим, что он был шестнадцатым председателем в колхозе имени Кирова.) Итак, сцена на суде:

«Сагадеев. Не один раз мне говорили: вот потолок — и выше не платить. А объясняли так: мы с тобой морально готовы получать и четыреста рублей, а некоторые до этого еще не доросли. Мол, от больших денег они могут развратиться, заразиться духом стяжательства…

Первый заседатель (решив овладеть положением). Вы признаете себя виновными в незаконном приобретении сантехники?

Сагадеев. Я признаю, что нарушил закон. От того, будет ли у нас сантехническое оборудование, зависела в тот момент судьба нашего колхоза. Людям надо было дать возможность жить в тепле, не думать о топливе, вовремя мыться, иметь детсады и ясли. В тех колхозах, где сидели и ждали, сегодня заколачивют окна…»

И вся пьеса сплошь состоит из таких назидательных сентенций. Сегодня читаешь — скулы сводит от скуки и поучений. Напоминает душераздирающие перепетии «мыльных опер», что в бесчисленности крутят сегодня по ТВ. А тогда на «ура» приняли «Тринадцатого председателя». В Москве пьесу поставил Вахтанговский театр, в главной роли — Василий Лановой. Успех! Благожелательные рецензии на постановку во всех газетах: актуально и смело. В антракте сошлись Черниченко, Аграновский, Лисичкин, курят, молчат, потом кто-то роняет: «Да-а… А что же никто из нас не сообразил пьесу сварганить? Весь материал в наших руках был…» Пьесу они не догадались сочинить, а вот статьи в защиту Снимщикова написали. Да никто не осмелился их напечатать. У Лисичкина был набран большой материал в «Литературной газете», да так и не увидел он свет, благоразумные редакторы решили: опасно.

Иная судьба у «Везучего Букена» — не повезло пьесе и спектаклю. На премьере случился скандал: жены руководителей узнали себя в действующих лицах, вцепились друг другу в волосы. Пришлось дать занавес. Шум был на всю Алма-Ату. Спектакль сняли. Потом разрешили, но заставили автора изменить говорящие фамилии действующих лиц. Пьеса пошла, но недолго: как только Худенко арестовали, ее запретили. Обычная практика того времени. Запрещали смелые спектакли, прятали на полки острые фильмы, выкидывали из верстки литературных журналов произведения, противоречащие главной линии партии. И здесь Худенко уникален: не было случая, чтобы арестовывался литературный или сценический прообраз героя.

На другой день после скандальной премьеры «Везучего Букена» в Алма-Ате Ивана Худенко взяли под стражу. Привлекли к судебной ответственности директора хозяйства Ли и Филатова. Дело имело большой резонанс. Даже была соотвествующая передача по «Голосу Америки». На другой день следователь вызывает на допрос Филатова: «У вас связи с ЦРУ». Филатов: «А вот этого не надо мне приписывать, никаких опасных связей с Америкой не имею».

Тогда все валили на ЦРУ. Заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков рассказал: «Запад долго отказывался продать нам даже столько важную «стратегическую» продукцию, как зерно. Но вот начались успешные переговоры с Канадой, сулившие значительные экономические выгоды. Тут же в действие вступили канадские спецслужбы, которые поддержали их американские коллеги». И сорвали-таки переговоры, уже шедшие к благополучному завершению. Но вот вопрос: неужели ЦРУ виновато и в том, что Советский Союз вынужден обращаться к Западу за хлебом?

Вы не поверите, но по делу Худенко пытались привлечь к уголовной ответственности даже ученых, которые изучали и анализировали его опыт, пытались завести уголовное дело на журналистов, которые писали о Худенко. Спецкорр «Литературной газеты» Владимир Кокашинский в течение пяти лет обращался к ходу эксперимента в Акчи. Когда на Худенко завели уголовное дело, в списке обвиняемых значились и Кокашинский, и профессор Белкин, вылетавший в Казахстан на поддержку Худенко. Профессор Белкин вспоминает: «Приезжал из Алма- Аты следователь по особо важным делам, вызывал меня и Кокашинского в прокуратуру. Следователь пытался приписать мне преступные намерения, а я пытался популярно объяснить ему про истоки хлебного кризиса, а он мне опять про соучастие в преступлении». Так и пообщались ученый и следователь без всякой надежды понять друг друга.

Суд над Худенко был скорым. Ему сладострастно отмерили 6 лет строго режима. Точно такой же срок, что и Снимщикову. «Владислав Васильевич, — спрашиваю Филатова, — как