слишком лестен ни для Божьей Матери, ни для моей жены, но мы всегда хвалили то, что делал Ари.
После первых шести месяцев работы мы заключили контракт на весь год, и наше с Мартой ежемесячное жалованье возросло до 550 долларов. Перед отъездом мы зарабатывали уже сверхъестественную сумму в 800 долларов, то есть каждый получал по 40 долларов за спектакль. Мы даже смогли купить наш первый автомобиль, подержанный «опель», что стало для нас большим подспорьем, так как в то время мы жили в пригороде, в Рамат-Гане.
В Израиле Марте пришлось тяжелее, чем мне, потому что мадам де Филипп, сама в прошлом певица- сопрано, создавала для женщин в труппе не столь удобную жизнь, как для мужчин. Придерживаясь весьма своеобразных взглядов, она однажды заявила Марте, что если мне не удастся сделать значительную карьеру, то в этом будет виновата она (Марта), поскольку она потворствует моему движению в нежелательном направлении: я должен не петь, а посвятить себя руководству театральным делом! При этом она никогда не давала себе труда пояснить эту точку зрения. С другой стороны, Марта по сей день сожалеет о том, что не приняла некоторые предложения, которые ей делала мадам де Филипп. Марта пела сопрановый репертуар, а наша руководительница советовала ей взяться также и за меццо-сопрановые роли — Кармен, Амнерис. В то время, боясь подвергнуть риску свои сопрановые партии, Марта отказалась от этой идеи, но позже, когда Марта оставила из-за меня артистическую карьеру, она поняла, какое удовольствие упустила, не попробовав себя в тех ролях.
У меня тоже возникали кое-какие проблемы. В труппе работал тенор-сицилиец Рино Ло Чичеро. Мне очень нравился его голос с великолепным, естественным верхним регистром — одним из лучших, которые я когда-либо слышал. Однажды я рассказал ему, что Каллас во время концертного исполнения «Аиды» в Мехико взяла верхнее ми-бемоль. Он спросил меня, как она это сделала, и я показал ему способ, которым пользовалась певица, чтобы достичь этой высоты. В нашей следующей «Аиде» Ло Чичеро взял ми-бемоль в том же месте, причем полным мощным звуком, а не одним головным резонатором. Мадам де Филипп и Бен Арройо были неравнодушны к Ло Чичеро и отдавали ему явное предпочтение. Зная, что я очень хочу петь Каварадосси в новой постановке «Тоски», они тем не менее поручили эту партию ему. Более того, когда он с ними поссорился и бросил работу, они предпочли пригласить на роль Каварадосси тенора со стороны. Правда, в конце концов я все-таки добился права петь в «Тоске». Наверное, бурная овация, которую устроили мне зрители после фразы «Победа, победа!», стала наградой именно за мою борьбу. Это очень вдохновило меня.
Публика в Тель-Авиве была фантастической. Такая смесь культур! Люди из Польши, России, Румынии, Югославии, Болгарии, Германии, Чехословакии, Австрии, Венгрии — одним словом, со всего мира, и все они жаждали музыки. Один румынский еврей по фамилии Лазер рассказывал нам, что он сменил профессию, занимаясь животными сначала «снаружи», а потом «изнутри»: в Европе он был торговцем мехами, а в Тель-Авиве стал мясником. Лазер, страстный поклонник оперы, приходил на многие спектакли, причем всегда в смокинге. В вознаграждение за наш вклад в оперу он обычно оставлял для нас самое лучшее мясо, в том числе и свинину, на рынке Шук Кармель. Иногда он давал нам продукты в кредит до конца недели. Мы познакомились еще и с шофером такси, слушавшим по радио в своей машине классическую музыку. В прошлом он был виолончелистом. Он узнал Марту и меня, когда мы сели к нему в такси, потому что видел нас в опере. Такие приятные встречи случаются там не редко, и это помогает, например, объяснить, почему так хорошо посещались все наши представления «Дон Жуана», который давался около пятидесяти раз в течение одного сезона, хотя одновременно та же опера Моцарта несколько раз исполнялась оркестром Израильской филармонии под управлением Карло Марии Джулини с участием таких певцов, как Ренато Капекки, Пилар Лоренгар, Паоло Монтарсоло и Агостино Феррин, причем тоже с большим успехом у публики. Это лишь несколько примеров того, с какими зрителями мы привыкли иметь дело в Тель-Авиве.
В один из сезонов мадам де Филипп ставила балет-пантомиму, где рассказывалось о женщине, которая внешне была робкой и тихой, но после первой брачной ночи показала свое истинное лицо и стала обращаться с мужем как с собакой. Роль этой героини играла певица-сопрано, а ее мужа изображал танцовщик. В сцене свадьбы она должна была напевать известный марш из «Лоэнгрина». Когда спектакль был снят с репертуара, дирижер Георг Зингер (прекрасный музыкант родом из Чехии) сказал нашей мадам: «Вы знаете, а ведь мы исполняли Вагнера?» «Что вы такое говорите? Вы с ума сошли!» — возмущалась она. «Да, да, у нас более пятидесяти раз звучал Вагнер,»— настаивал он и объяснил, как это происходило. Свадебный марш из «Лоэнгрина» стал настолько распространенным, что никто уже не помнил имени его автора, никому и в голову не приходило задуматься над этим. Вот так Вагнер, музыка которого негласно запрещена в Израиле, на самом деле исполнялся в Израильской национальной опере.
Вскоре после приезда мы сняли жилье у дантиста Бенуа, который, как и мы, мог говорить по-английски только на самом примитивном уровне. Контактировать с нашим хозяином пришлось именно мне, поскольку английский Марты был слишком хорош для него. Через некоторое время приехал Франко, и мы решили устроить небольшую вечеринку в честь его прибытия. Желая пошутить, мы подали на стол сыр с невероятно дурным запахом. Он ел его с величайшим удовольствием, а мы всё подкладывали и подкладывали этот деликатес, так что в конце концов наше жилье настолько пропахло, что мы-то и пострадали больше всех.
Мы вели очень простую жизнь, хотя меняли квартиру шесть или семь раз за время пребывания на израильской службе. Иногда с нами поселялся Франко, а когда приехала его жена, они оба некоторое время жили у нас. Другой мексиканский певец — тенор Рафаэль Севилья, тот самый, что потерял половину усов в моей телевизионной программе,— тоже какое-то время останавливался в нашем доме, но, как правило, мы с Мартой жили в одиночестве. В те дни, когда в театре пел я, Марта готовила еду, я делал то же самое, когда выступала она, если же мы оба выходили вечером на сцену, то потом отправлялись в какой-нибудь недорогой ресторанчик.
Репертуар Израильской национальной оперы не был очень обширным. За два с половиной года пребывания там я пел всего лишь в десяти операх: «Богеме», «Тоске», «Мадам Баттерфляй», «Дон Жуане», «Травиате», «Фаусте», «Кармен», «Евгении Онегине», «Искателях жемчуга» и «Сельской чести». Каждая постановка выдерживала тридцать, сорок, иногда пятьдесят представлений. Публике этого было достаточно. Мы так долго оставались в Тель-Авиве еще и потому, что пользовались любовью зрителей, чувствовали их большой интерес к нашему искусству. Нам нравилось жить полной жизнью. Была и другая, более сложная причина, о которой стоит рассказать особо.
Первые представления «Фауста» мы с Мартой пели вместе и имели большой успех. Однако на втором спектакле в том месте, где у меня идут слова «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя», звучащие в музыке каждый раз все выше и выше, мое верхнее си разлетелось на тысячу кусков, а в каватине «Привет тебе, приют невинный...» я снова полетел в тартарары на ноте до. Вообразите, что чувствовала Марта, которой после сотворенного мною безобразия надо было петь арию! Но более всего удивило меня случившееся позже. Во-первых, пресса вообще не отметила моего срыва. К тому же, когда я пошел к мадам де Филипп и сказал: «Мне кажется, я не гожусь для театра», она ответила: «Вовсе нет, Пласидо. Это было для тебя хорошим уроком, и одна ошибка еще ничего не значит. Мы верим в тебя и хотим, чтобы ты продолжал выступать». Остальные руководители согласились с ней, и это была самая большая поддержка, которую я когда-либо получал. Все они продемонстрировали веру в меня как раз в тот момент, когда я совершенно пал духом.
Последствия этого происшествия были самыми отрадными. Публика принимала меня восторженно, но после ряда спектаклей я заметил на лице Марты недовольство. Когда я спросил ее, в чем дело, она ответила: «Нет сил больше тебя слушать, ты не вживаешься в образ». Я был смущен, но она пояснила: «Я рада, что всем окружающим твоя работа кажется очень хорошей, но я люблю тебя, поэтому имею право быть максимально требовательной и говорить тебе обо всех недостатках».
К счастью, я не пренебрег ее мнением. Мы решили, что мои реальные проблемы связаны с голосовой опорой. По утрам Марта, Франко и я отправлялись в театр, когда там еще не начинались репетиции. Я пел, а они слушали. Франко обладал замечательным педагогическим даром, что демонстрирует и сейчас, занимая в Нью-Йорке как педагог по вокалу весьма солидное положение. У него возникло много идей, которые мне очень помогли. Мало-помалу я начал открывать секреты вокальной опоры, и в результате мой голос стал и больше, и крепче. Я всегда думал, что каждый певец может запросто пользоваться диафрагмой, а на самом-то деле не умел должным образом регулировать ее движение. Именно тогда я научился правильно дышать, наполнять воздухом контролируемое диафрагмой пространство и добиваться необходимой
