Изба вещает, предвещает, завещает — покой. У Маяковского мир рушится и возрождается — у Клюева стоит. У Пастернака тысячелетия идут — у Клюева застыли. У Мандельштама карта мира меняется — у Клюева не меняется ничего. Мир 'недвижим'. Ни намека на роковой ахматовский 'бег времени'. Ни намека на блоковский ветер. И никакого блоковского метания от надежды к отчаянию и опять к надежде. Склеено намертво:
Плен. Замкнутое пространство. По горизонту — миражи; внизу — безвидная мгла, стоячая чернь небытия, и в центре этого замершего зябкого мира, как в пустоте — маленькая теплая точка. Изба.
Чем заполнить пустоту?
Нечем.
Точка и горизонт, остальное — пустынь. Там, где могли бы осмыслиться структуры: государственные, социальные, религиозные — 'глухая нетовщина'.
'Нет' — державе. Ненавистны царская власть, барская культура, дворянское 'вездесущие'.
'Нет' — городу. Проклят Вавилон, 'где щетина труб с острогами застит росные просторы'.
'Нет' — церкви. Ненавистен 'казенный бог', 'пещь Ваалова' — церковь. 'Не считаю себя православным, да и никем не считаю'.
Последнее признание — все тому же Блоку: в письме. В анкетах, вступая в большевистскую партию (в 1918 году в Вытегре), Клюев наверное формулирует свои убеждения аккуратнее. В партию его принимают. Пока речь идет о ненависти к казенному богу или, скажем, к генералу Юденичу, наступающему на Петроград, сотрудничество Клюева с советской властью идет вполне сносно. Всероссийски известный поэт клянет 'черных белогвардейцев', оплевавших 'Красного бога', и 'задушевным братским словом' напутствует идущих на фронт бойцов. Однако вытегорские коммунисты интересуются, почему в стихах товарища Клюева так много религиозных символов. Товарищ Клюев объясняется на этот счет столь путано и многословно, что уездная партконференция в 1920 году предлагает ему пересмотреть свое мировоззрение. До клюевского 'голгофского христианства' губкому партии, естественно, дела нет, как и до клюевских мыслей насчет того, что 'в учении Христа есть общее с идеей коммунизма': губком справедливо подозревает, что все эти сказки 'находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии', по каковой причине партия из своих рядов Клюева вскоре и вычищает.
Не получается сотрудничество с новой властью, как не получилось — со старой. Замирает Изба над чернью небытия. Чутким инстинктом Клюев ищет опоры среди ближних соседей по Северу. 'Каргополы, чудь и пудожане' ходят вокруг Избы, 'лопари' машут флагом, 'зырянская свадьба' звенит за тыном, 'черемисы с белой чудью косоглазят на картузы'. И все мечтают: 'удерем к киргизам…'
Когда в 1934 году Клюева вышлют в Сибирь, он получит этот интернационал в реальности. И возопит:
'Девяносто процентов населения — ссыльные — китайцы, сарты, грузины, цыгане, киргизы…' Русских нет! 'Славянских глаз затоны' затянуты адской гарью. 'Славянский шелом' бесприютен. 'Славянская звезда' — закатывается! Пока не гибли — не ведал. Рвется вышитая ткань — выпадают славянские нити. 'Так загибла русская доля… Отлетела лебедь Россия'.
Но это — финал сказки.
Не скоро сказка сказывается. Первоначальный расписной мир, возведенный над бездной, бездвижен. 'Удрать' из него — невозможно. Ни к 'киргизам', ни к 'зырянам'. Только — ждать, когда Саваоф вспомнит и возвестит строй и смысл.
Один раз в жизни Клюева пронзает это чувство:
Ради громовой силы этих стихов стоит заглянуть и в 'Поморские ответы', там братья-староверы, крутые выговские беспоповцы 'делят полномочия' с миссионерами Петра Великого, искоренителя разрух и расколов. Клюевский стих напитан тою же несгибаемой мощью. Можно сказать, что в этот миг на талантливого мастера впервые падает луч гениальности, если употреблять эти слова в том смысле, что мастер поражает цель, которую видят все, да попасть не могут, а гений поражает цель, которой другие не видят.
В 1918 году, когда Клюев создает своего 'Ленина', мало кто из поэтов видит эту фигуру: она попадает в круг их внимания года два спустя и только через пять-шесть лет становится в поэзии 'священной'. Но дело не только в том, что Клюев делает это раньше других (и именно его, Клюева, образный ход: 'Книга 'Ленин' — жИла болота, стихотворной Волги исток' — подхвачен Маяковским: 'Ленин — кровь городских жил, тело нив, ткацкой идей нить'), — дело в том, как почувствовал Клюев присутствие Ленина в 'истории государства Российского', и через Ленина — реальность этого государства. Лишь через пять поколений приблизятся к этой точке с разных сторон 'почвенники' и 'коммунисты', для чего им придется преодолеть мифологию 'вождя мирового пролетариата', прилипшую к Ленину в годы революции, и море елея, залившего его за последующие советские годы, не говоря уже о рефлекторной ненависти к нему 'перестройщиков'-либералов постсоветского времени.
На какое-то ослепляющее мгновенье в клюевском мирозданье вспыхивает объединяющая идея — выявляется структура.
Он переплетает эти стихи и сложным маршрутом — через знакомого делегата Крестьянского съезда — передает Крупской. С надписью: 'Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери из русского рая красный словесный гостинец посылаю я — Николай Клюев'.
Неизвестно, вкусил ли от ковриги-матери кремлевский мечтатель, но экземпляр этот в его библиотеке сохранился и был таким неожиданным образом спасен от гибели, уготованной клюевскому архиву.
Между тем в 1926 году в архив (то есть не в печать — в стол) ложатся строки:
