Но любопытно: Клюев не говорит: красное, он говорит: 'киноварь'. Не говорит: синее, говорит: 'финифть'. Не желтое у него — 'соловое'. Кодировка крестьянина, а еще точнее — крестьянского богомаза, старого книжника, читающего жизнь — как 'хартию', магическую 'запись', вязь таинственных 'письмен'.
На этой палитре все сказочное ассоциируется не с серебром, а с золотом. С золотыми застежками древнего фолианта, с пером 'жаро-птицы', с сиянием ассистки на Образе. Серебро остается — как деталь того же узорочья, но в нем нет ничего потустороннего, это — быт: игла, самоварная 'тулка', деньги. Если же серебро — знак потусторонний, то, как правило, 'отрицательный', зимний, недобрый, зябкий. Тут опять видишь, как заражается Клюев этим тревожным чувством от Блока, хотя и берется Блока от интеллигентской немощи излечить.
Клюев вообще слишком сложен, хитер и лукав, чтобы верить его простонародным ухваткам.
К примеру, кто должен был бы быть его любимым поэтом? 'Никитин, Суриков, Некрасов' — из письма Блоку? Нет. Любимый поэт Клюева — стилизатор-универсал Лев Мей. Любимый поэт Клюева — Верхарн, причем, читаемый в подлиннике, то есть по-французски.
Как? Мужик-правдолюб, в домотканой рубахе и смазных сапогах топающий по петербугским редакциям, скорбно-сладким голосом корящий умников, что те забыли все русское, — не чужд европейской образованности?
Литературу облетела когда-то зарисовка Георгия Иванова, который застукал Клюева в гостинице за чтением немецкого томика Гейне. Никакой посконины на ведуне не было — нормальная городская одежда. Отложив книгу, Клюев сказал смущенно:
— Маракую малость по-басурманскому…
И пошел переодеваться в посконину.
Если Иванов это и придумал, то очень близко к образу.
Конечно, Клюев притворялся — в салонах. Но не в стихе.
В стихе сказано: 'Я учусь у рябки, а не в Дерптах'. Но тот, кто ни у кого, кроме рябки, не учится, он и не кликает Дерпт в качестве противовеса. 'Свить сенный воз мудрее, чем создать 'Войну и мир' иль Шиллера балладу'. Что труднее, судить не будем, но Толстой и Шиллер тут прочно усвоены. И 'лагунная музыка Баха' звучит-таки над 'зырянскими овинами'. И Верлен все-таки включен в клюевское мироздание, хотя 'стерляжьи молоки Верлена нежней'.
И Ахматова!
Вот с кем братается 'певец Олонецкой избы'.
Так изба все-таки?
Изба, изба!
Уподобление лежит на игровой поверхности стиха и взято явно из фольклора. Но не момент стилизации — самое интересное в этом избострое, а момент компенсации того невыносимого душевного опустошения, с которым онежский мститель шел к Блоку, чтобы излечить того, а в сущности — себя от врожденного бездомья. Земшарнейшему (то есть бездомнейшему) из революционных поэтов отвечено:
Тут очень важен — кот. Любимое животное Клюева, душегрейным комочком проходящее через все его стихи, придающее Избе ощущение реального жилья. С печкой и запечной тайной. С рябым горшком и вечным сверчком.
Изба тут не просто строится — она рождается. Очень подробно. 'От кудрявых стружек тянет смолью, духовит, как улей, белый сруб. Крепкогрудый плотник тешет колья, на слова медлителен и скуп…' — Узор мельчает, играет, отблескивает. — 'Тепел паз, захватисты кокоры, крутолоб тесовый шеломок. Будут рябью писаны подзоры и лудянкой выпестрен конек…' — Узор отдает тайнописью, слова добыты из неведомых старинных залежей. — 'По стене, как зернь, пройдут зарубки: сукрест, лапки, крапица, рядки, чтоб избе- молодке в красной шубке явь и сон мерещились легки…'
Явь, явь, реальность, а сон все-таки витает в этих духовитых стенах, вернее, не сон, а загадочный смысл. — 'Крепкогруд строитель-тайновидец, перед ним щепа как письмена: запоет резная пава с крылец, брызнет ярь с наличника окна..' — Изба прочитана как сказка, как книга, как 'хартия' — опытный мастер может отступить, выйти из магии сказа и двумя-тремя реалистичными штрихами вернуть чуду домашний облик. — 'И когда оческами кудели над избой взлохматится дымок — сказ пойдет о красном древоделе по лесам, на запад, на восток'.
Когда написано 'Рождество избы', точно неизвестно; Клюев под стихами дат не ставит — он пишет 'в вечность'. Но это или 1915 или 1916 год. То есть: когда Маяковский предсказывает: 'в терновом венце революций грядет шестнадцатый год', — Клюев строит Избу.
Из избяного окошка он и Мировую войну наблюдает, и то, как Маркони и Менделеев оставляют 'свой мозг на тыне', и как прямо среди олонецких хвоин 'взрастают' над избой 'баобабы'.
А это откуда?!
Выяснится и это. Но баобабы потом, прежде — бабы.
И 'схимница', и 'жена' — тоже из Блока. Равно, как и 'испитая грешница'. Впрочем, не только из Блока: дразнящий силуэт Дамы в тогдашней лирике — такое же общее место, как серебристый туман, из которого Дама является (и куда уходит). Она может быть переодета в сарафан и кику, — это вариация того же символа, весьма ходкая в эпоху Васнецова, Билибина и Нестерова (Клюев, между прочим, был дружен с Рерихом, или, как минимум, хорошо знаком).
От скрещения надсоновской тоски со славянским мистицизмом рождается у Клюева первоначально вовсе не 'баба', неохватная, как гора, а зловещая старуха, накаркивающая гибель, и облик этой ведьмы: клюка, рубище, нищее лыко — вполне сочетается с обликом лирического героя, который из туманного Жениха (тем же Блоком поначалу навеянного) довольно быстро оборачивается убогим нищим, в сермяге и худых лаптях. А если это все-таки 'витязь', то — 'схимнище'. Инок, монах, послушник в скуфье и
