Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь'.

Тут — разгадка 'балаганчика', подлинная суть блоковской драмы: возмездие. И не только блоковской. Блок ее только завещает.

ВОЗМЕЗДИЕ — тема, кровавой нитью проходящая сквозь поэзию Серебряного века. Одни поэты видят себя орудием возмездия. Маяковский. Хлебников. Клюев. Другие — объектом его. Ахматова. Мандельштам. Ходасевич. Иные же в ужасе обнаруживают, что по иронии истории попали из правых в виноватые, причем без вины. Гумилев. Пастернак. Цветаева. Но невыносимое ощущение ВИНЫ, когда жертвой должен стать ТЫ САМ, и это СПРАВЕДЛИВО, — только у Блока. Может быть, еще потом — у Есенина, но без такой ясности: 'конем не объедешь'.

Главное произведение Блока, над которым он мучительно и безнадежно работает всю жизнь, — поэма 'Возмездие'. Роман в стихах — по светлым, классическим, пушкинским заветам. Попытка собрать жизнь вокруг истории семейства. Собрать 'энциклопедию русской жизни'. Собрать вселенную.

Один эпизод лета 1916 года проясняет значение, которое Блок придает этой попытке. Литературное собрание. Кто-то показывает репродукцию картины из римской истории; кто-то музицирует; хозяин предлагает присутствующим впечатления в альбом.

Блок приезжает с опозданием. Ему тоже подают альбом. На одной из страниц он читает:

'Сергей Есенин:

                     Слушай, поганое сердце,
                     Сердце собачье мое.
                     Я на тебя, как на вора,
                     Спрятал в руках лезвиё.

                     Рано ли, поздно всажу я
                     В ребра холодную сталь.
                     Нет, не могу я стремиться
                     В вечную сгнившую даль.

                     Пусть поглупее болтают,
                     Что их загрызла мечта.
                     Если есть что на свете —
                     Это одна пустота.[1]

Потемнев, Блок подзывает 'рязанского парня':

— Сергей Александрович, вы серьезно это написали или под… впечатлением?

— Серьезно, — чуть слышно отзывается Есенин.

— Тогда я вам отвечу, — еще тише, вежливо, вкрадчиво говорит Блок.

И, перевернув страницу, пишет:

                     'Жизнь без начала и конца.
                     Нас всех подстерегает случай._
                     Над нами — сумрак неминучий,
                     Иль ясность божьего лица.
                     Но ты, художник, твердо веруй
                     В начала и концы. Ты знай,
                     Где стерегут нас ад и рай.
                     Тебе дано бесстрастной мерой
                     Измерить все, что видишь ты,
                     Твой взгляд — да будет тверд и ясен,
                     Сотри случайные черты —
                     И ты увидишь: мир прекрасен.

Александр Блок. 13.УП-1916 г.'

Начало поэмы 'Возмездие'.

Конца нет. Не написано. Так и не закончена поэма. Блок не может стянуть концы.

Разлетевшиеся осколки он собирает в поэму 'Двенадцать'. В отличие от 'Возмездия', это написано 'за один присест'. Идет подстраивание к хаосу. Вплоть до имитации кощунства. Вплоть до звукоподражания невменяемой реальности: 'Ай, ай! Тяни, подымай!' 'Эх, эх, погреши! Будет легче для души!' И уже почти под Маяковского: 'Трах-тах-тах!'

Составленная из 'кусочков', поэма так и воспринята революционными массами, да и контрреволюционными элементами тоже. Массы поднимают ее на щит, растаскивают на лозунги, развешивают в виде плакатов: 'Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!', 'Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!'. Неугомонный издевается: Катька — закономерная реинкарнация Прекрасной Дамы? А 'Иисус Христос', идущий во главе ватаги красногвардейцев, — это, конечно, замаскированный Абрам Эфрос, а еще лучше: Луначарский-наркомпрос.

Блок на критику не отвечает, но вдогон, встык, как бы в объяснение 'Двенадцати' пишет 'Скифов'.

Это — последняя душераздирающая попытка решить проблему, то есть выдавить из себя 'интеллигента'. Азиатская рожа должна привести в шок культурную Европу. Пусть мир шарахнется от звериного оскала. За оскалом — гримаса боли, отчаяние безнадежной любви, неоцененная святость. 'Мы любим все… нам внятно все… мы помним все.'..' а нас не любят, не понимают, не принимают.

Тогда — пусть 'хрустнет' их 'скелет в тяжелых, нежных наших лапах'. И все, что 'их': парижские улицы, кельнские громады и даже незабвенные венецианские каналы, — все то, что проступало из дымной бездны вселенной, — пусть валится обратно в бездну!

Отвергнутая любовь оборачивается ненавистью.

Чернеет серебро. Вселенная погружается в небытие.

Это — развязка трагедии? Если не развязка, то — окончательное удушье, затянутый узел.

И надо всем — по-прежнему:

                  Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
                       И обливаясь черной кровью,
                  Она гладит, глядит, глядит в тебя
                       И с ненавистью, и с любовью.

После этого — только замолкнуть.

Как отвечено все той же Зинаиде Гиппиус в том последнем разговоре — на реплику: 'Тут — или умирать, или уезжать' — после долгого молчания:

— Умереть во всяком положении можно.

За полгода до смерти, уже из 'ночной тьмы' — тихий поклон Пушкину. Это последнее, что написано в стихах.

После смерти, оборачивая на Блока фразу, сказанную им о Пушкине, что тот погиб не от пули