Дантеса, а от 'отсутствия воздуха', говорят: Блок задохнулся от Советской власти.
Из его текстов это не следует. Из его текстов следует гибель — 'во всяком положении': хоть под 'многопенным валом' Интернационала, хоть у 'ирландских скал'.
Новейшие архивные разыскания показывают, что, когда друзья хотели отправить больного поэта к ирландским (точнее, к финским) скалам, чтобы облегчить его участь, — главный скифский вождь не пустил: 'он будет писать стихи против нас'. Но постановил: выдать вспомоществование в размере двух полных пайков.
Пайки не понадобились. Не помогли и лекарства: умирающий от них отказался. Дуэт со стихией подошел к финалу.
Когда задаешь вопросы Сфинксу, то и Сфинкс может задать вопрос. Ответа нет — со скалы в пустоту.
Это метафора, конечно. Александр Блок умер 7 августа 1921 года в своей постели, в своем кабинете, на улице Декабристов, в городе Петрограде, который еще не стал Ленинградом.
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ:
'МЫ ЛЮБИМ ТОЛЬКО ТО, ЧЕМУ НАЗВАНЬЯ НЕТ'
Странное признание. Вроде бы и не вяжется с обликом. 'Олонецкий ведун', 'вседержитель гумна', 'Аввакум ХХ века', 'поэт посконный и овинный', 'ангел пестрядинный', радетель 'берестяного рая', податель 'ломтей черносошных', законодатель 'избяного чина', в питерских салонах поющий столичным шаркунам про то, как 'в пару берлог разъели уши у медвежат ватаги вшей', — он не знает названия тому, чтО любит?
И если городская жизнь ему так мерзка, — зачем ходит, зачем поет изнеженным бездельникам, зачем стучится в их двери?
Блоку письма пишет четыре года, потом наносит визиты, — почему именно его избирает своим слушателем, и первую книгу ему посвящает? Что у них общего? Сын вытегорской плачеи и винного сидельца из деревни Желвачево, отданный на выучку соловецким старцам, смолоду полгода отсидевший за участие в крестьянских бунтах, — что он надеется доказать отпрыску университетских интеллектуалов — Блоку, ищущему встреч с туманно-прекрасной Дамой, а вовсе не с ходоками из избяной Руси?
И ведь доказывает!
'Простите мне мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!..'
Что действительно чувствуется в клюевском тексте, — так это великое окрыление, вряд ли уместное в частном письме, отправляемом из Вытегры в Петербург, но неудивительное, если вспомнить, что это пишет поэт поэту. Как 'стихотворение в прозе' читается эта исповедь — исповедь человека, ненавидящего и одновременно страдающего от своей ненависти, ищущего виновников своей внутренней боли и боящегося потерять контакт с ними. И плотность текста — стежок к стежку, строгановское шитье, из-под которого рвется вековой вопль мужика, обиженного барином, а точнее сказать: не дождавшегося от него ответной любви:
'О, как неистово страдание от 'вашего' присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без 'вас' пока не обойдешься! Это-то сознание и есть то 'горе-гореваньице', — тоска злючая-клевучая, кручинушка злая, беспросветная, про которую писал Никитин, Суриков, Некрасов… Сознание, что без 'вас' не обойдешься, есть единственная причина нашего духовного в вами 'несближения', и редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь и денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия.
Сознание, что вы 'везде', что 'вы' 'можете', а мы 'должны' — вот неодолимая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с 'вашей'?
Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости — никаких. У прозревших из 'вас' есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете вы, и это ложь, особенно в ваших устах…'
И Блок — терпит этот назидательный тон и признает-таки, что в лице 'крестьянина Северной губернии, начинающего поэта' сама Русь учит его уму-разуму!
На уровне общения великих поэтов диалоги не зависят от контраста 'мужика' и 'барина', и настырность Клюева не так проста и груба, как кажется и как он хочет выставить.
В этом 'голосе из народа', обращенном к обессилевшей интеллигенции, куда больше и тайного притяжения, не чуждого полуподавленной зависти, и искреннего желания 'сравняться', — чем ненависти и жажды свести счеты. Хотя в ранних стихах Клюева сквозь надсоновские рыдания о пропащей доле именно жажда мести прорывается единственно свежим чувством. Он грозит обидчикам и динамитом, и ножиком, и булыжником, и никакой 'святой Руси' там нет, а есть в лучшем случае — абстрактная 'родина, кровью облитая'. Прямо из прокламации!
Однако Клюев никогда не обратился бы к Блоку, если бы чувство Родины исчерпывалось у него жаждой революционной справедливости.
Есть что-то, глубинным образом соединяющее этих поэтов. Чувство близящейся общей катастрофы. Оно у Клюева пробивается сквозь все избяные заплоты:
Такую же музыку Клюев и у Блока слушает. На это и откликается. К этому взывает, подсознательно ища поддержки и утешения (а утешения нет).
Отсюда — все их переклички. 'Поле Куликово' у Блока — 'Поле грозное, убойное' у Клюева. 'Плат до бровей' — 'плат по брови'. И этот чисто блоковский вопрос, вырвавшийся у Клюева: 'О, кто ты? Женщина? Россия?' И чисто блоковский порыв — прозреть святую в грешнице, праведницу в уличной проститутке: 'Такая хрупко-испитая рассветным кажешься ты днем, непостижимая, святая, — небес отмечена перстом'. Даже 'сребротканый снежный плат', под которым почиет у Клюева 'витязь', выткан Блоком.
Как вообще 'серебристость', Клюеву решительно не свойственная. Его и в Серебряный век следует записать только 'по эпохе', но не по колориту, далекому от излюбленных символистами снегов и туманов. У Клюева колорит ясный, пестрый. Красное, синее, желтое — как на картинке.
