и не умеющие регистрировать горький опыт земляне, быстро привыкаем - и, доверившись ей, с радостью отправляем на антресоли уютные отороченные мехом дубленки и тяжелые, удобные «снегоступы» с пластиковыми протекторами - неожиданно и внезапно ударяют заморозки - и ненадежная земная поверхность в одночасье покрывается сверкающей, бугристой и очень-очень скользкой коркой, позволяя отныне передвигаться по себе лишь враскорячку, мелкими шажками, подобно канатоходцу растопырив руки в стороны для равновесия. Широко-распространила-химия-руки-свои… бац!!! Как вы считаете, коллеги,
Гарри говорит: лишь в феврале мы, ничтожества, удостаиваемся взглянуть прямо в лицо жестокому солнечному божеству; оно в эту пору холодное, низкое, злое.
И впрямь, страшно попасть к нему в немилость: на пути к трамвайной остановке, которую мешает нам разглядеть ядовитый, безжалостный, брызжущий в глаза лимонной кислотой сгусток сияния, унизительные па на скользкой дорожке могут закончиться внезапным приземлением копчиком об лед. Впрочем, в сей ранний час гололедица правит бал повсюду: то тут, то там кто-то, спешащий на работу или в вуз, сбитый с ног и ослепленный, принимается отчаянно барахтаться в вязком киселе искристых снежинок, хватаясь руками за пустоту, восстанавливает шаткое равновесие, вновь оскальзывается и, наконец, со всего размаху шмякается об лед, - пока более удачливые доброхоты собирают воедино разлетевшееся по сторонам содержимое его пакета или портфеля... Строго говоря, не один лишь февраль продюсирует шоу: кое-где предательница-дорожка оказывается нарочно раскатана и присыпана сверху снежком для маскировки, - и упавшего приветствует дружный и торжествующий хохот толпящихся тут же пацанят, которые в следующий же миг бросаются врассыпную, не дожидаясь, пока очухавшаяся жертва, красная от злости, стыда и мороза, надает им по ушам.
Дядя Ося учит: мальчишку и трамвай никогда не догоняй: будет следующий.
Когда я, наконец, с горем пополам вырвавшись из цепких объятий льда, была уже на середине прыжка к старушке Аннушке, та, саркастически позвякивая, как раз стронулась с места и издевательски-медленно поплыла восвояси; я дернулась было за ней, но было бессмысленно. Огляделась по сторонам - не видел ли кто моего позора?.. Нет - кроме меня, в этот миг на остановке не было ни души, трамвай увез всех…
Впрочем, нет, не совсем. Огромная черная собака, которую я заметила еще раньше, упрямо копошилась у подножия оледенелого столбика с табличкой, пытаясь, очевидно - и безрезультатно! - разрыть носом ледовую корку и выискать под ней что-нибудь вкусненькое. В пакете у меня как раз лежали два бутерброда с колбасой и куриная ножка-гриль. Я уже вытянула губы, чтобы подманить несчастную тварь свистом, который, к сожалению, из-за мороза не очень удавался, - как вдруг та подняла голову… и я с испугом и брезгливостью поняла, что все это время находилась в плену зрительной иллюзии: дикая сказочная Динго, чьи размеры, кстати, с самого начала показались мне подозрительно неправдоподобными, оказалась на поверку всего-навсего стариком в темном пальто, - очевидно, так же, как и я, не справившимся с земным притяжением - и теперь ковырявшимся у столба, тщетно пытаясь подняться на ноги. Жалко и мучительно было видеть, как он, бессвязно ворча что-то, елозит по льду, извиваясь и корчась в поисках хоть завалященькой точки опоры, - а та раз от разу с хихиканьем ускользает, оставляя несчастного на бобах…
Может, помочь ему?.. Идея, конечно, хорошая, но едва ли здравая: упавший - вероятно, бомж, - скорее всего пьян в дупелину, да и громоздок не на шутку, - так что участие такого субтильного создания, как я, вряд ли его спасет. Да и какая, в сущности, разница - замерзнет ли он насмерть прямо здесь, у столба, или успеет доползти до ближайшего подъезда?.. Будем же разумны и, как ни жестоко это звучит, предоставим беднягу его горькой участи, которую он, в конце концов, избрал себе сам… Впрочем, кое-что я все-таки могла для него сделать. Как раз у моих ног - я только что это заметила! - лежала меховая шапка, видимо, откатившаяся при падении; я наклонилась и осторожно, двумя пальцами подняла ее, думая переместить поближе к владельцу и тем самым совершить акт гуманизма. Новенькая, добротная каракулевая папаха, сшитая, похоже, на заказ, бомжи таких не носят...
Тут я уже по-иному взглянула на шевелящуюся у столба темную бесформенную массу, - что, впрочем, не была уже ни темной, ни бесформенной, с каждой секундой вылепливаясь все четче и обрастая яркими, резкими деталями: снег, приставший к темному драпу; слипшиеся на затылке и почерневшие от крови седые клочья волос; скрюченные, будто в судороге, пальцы… когда я медленно приблизилась, держа в руках шапку-вестницу, они оказались тоже окровавленными: испачкал или поранился?.. Не могу разглядеть… Чуть нагнувшись, я заглянула ему в лицо: младенчески-бессмысленные, тусклые глаза притаились, как моллюски, под красными, слезящимися веками… на дряблом подбородке оледенела тягучая, белая струйка слюны… кончик носа с торчащим из него седым волосом побелел от холода… мокрые, синие губы беззвучно дрожат… у старика уже нет сил плакать…
Опустив шапку на лед, я протянула ему руку, другой уцепившись для верности за ржавый столбик. Влад судорожно ухватился за нее, ничуть не удивившись моему чудесному появлению из ниоткуда - думаю, впрочем, он ничему уже не удивлялся, - однако первая же моя неловкая попытка поддернуть его кверху вызвала у несчастного старика истошный вопль на унизительно-высокой ноте - и он, разжав пальцы, вновь рухнул оземь, стеная и воя от боли.
Спустя миг и я уже катилась на заду по скользкому тротуару, обжигая бессильные ладони о стремительную земную гладь и моля Бога лишь о том, чтобы меня не вынесло на проезжую часть… Бац!.. Это я со всего маху вьехала копчиком в невесть откуда взявшийся каменный низкий бордюр; во рту у меня тут же стало железно и горло заморозило, как наркозом. Очухавшись, я первым делом скосила глаза в сторону Влада - как он там?.. Но тот лежал неподвижно, мертвым эмбриончиком свернувшись вокруг столба, и, казалось, уже не дышал. С трудом подковыляв к нему, я присела на корточки - и с опаской заглянула в подгнившую сердцевинку. Нет, слава Богу, - жив и даже моргает. Крохотное, с кулачок, желтоватое личико сморщилось в отвратительной животной гримасе: точно такая же, вспомнила я, появлялась на лице Влада в минуты острого наслаждения, но сейчас это безусловно, боль. Тут-то я и поняла, что дело куда серьезнее, чем может показаться.
Автомат обнаружился на стене супермаркета. Пока я набирала заскорузлыми от стужи пальцами «03», пока сбивчиво диктовала адрес происшествия, сжимая трубку в ободранных кровоточащих ладонях, во внешнем мире происходили неконтролируемые перемены: подошел, наконец, трамвай (на сей раз я и не думала его догонять!), выпустил из своих недр пожилую даму в черной шубе, постояв еще немного, уехал восвояси, - а на его месте вдруг оказалась… нет, не «Скорая» - милицейская машина; я еле-еле успела вернуть трубку на рычаг и броситься на защиту окоченевшего полутрупа, чью скрюченную спину как раз в этот миг собирался выпрямить ударом ноги суровый страж порядка. Услыхав, что лежащий перед ним «бомж» - почтенный профессор (дважды кандидат наук, автор множества научных работ и монографий и тд и тп), товарищ сержант почтительно козырнул, но не ушел - и трогательно оберегал нас вплоть до того, как долгожданная «карета», прибывшая к месту назначения до восторга быстро, припарковалась в двух метрах от поверженного профессорского тела. Низкий, животный, полный нечеловеческой муки вопль, что секунду спустя был исторгнут из него опытными руками врачей, заставил доблестного стража устыдиться своей недоверчивости - и он, повторно извинившись перед профессором, впрыгнул в свой «Москвич» и укатил
