восвояси.
Перелом шейки бедра. Шансы - 50/50. Безумолчно воющего, ревущего как зверь Влада ловко приподняли, уложили на носилки и (не без моего трепетного участия!) погрузили в спасительный «микробус»; едва я, присев рядом, взяла его за окостенелую руку, как бедняга вырубился, - я так и не поняла, потерял ли он сознание от боли или же его попросту разморило от блаженного тепла; а, может, и то, и другое?..
Как бы там ни было, приключения продолжались. Едва переступив порог **городской больницы, куда нас домчали с ветерком, я, содрогнувшись, сказала себе, что никогда, ни за что на свете не оставлю моего Влада здесь, в этом жутком заведении, где полновластно царит смерть и сами стены - казенные, изжелта- серые, гнусные! - кажется, насквозь пропитались запахом страдания, мочи, лекарств, гниющего тела и безысходности... Уважаемые коллеги, гляжу, заулыбались, решив, что я заразилась от Гарри манией величия и ложным ощущением собственного всемогущества. А вот и нет! Все и впрямь улаживалось, как по мановению волшебной палочки: прямо из приемного покоя, плюя на неодобрение снующих вокруг врачей, я позвонила в деканат, где после недолгой уютной неразберихи меня соединили с Елизаветой Львовной; умница-тетка, не успев дослушать мой сбивчивый рассказ до конца, все поняла - и взволнованно заорала в трубку, что я молодец, и что она, Карлова, сию же секунду поставит на уши все Министерство Здравоохранения, - а заодно, на всякий случай, и Образования!.. Не знаю, удалось ли ей выполнить задуманное буквально, - но, так или иначе, спустя полчаса веселый нежно-фисташковый микроавтобус со мной и Владом в качестве начинки уже плавно вьезжал в ворота дорогого, престижного Центра Современной Геронтологии; на мой взгляд, это было вполне справедливо - некогда Центр погубил его, теперь же - я свято верила! - должен был исправить свою ошибку.
Бокс, куда нас поместили, как две капли воды походил на тот, осенний, - вот только шторы на окнах оказались не желтыми, а салатовыми, а гостевой кожаный диван - не черным, а кремовым. Уже к вечеру он был завален моими вещами, гигиеническими принадлежностями и прочими предметами первой необходимости. Да-да, я решила оставаться здесь, у постели Влада, по крайней мере до тех пор, пока бедняга не выкарабкается (сейчас он, помещенный под капельницу, накачанный обезболивающим, беспробудно спал), - сколько бы дней, пусть даже недель, это ни заняло. К счастью, родители, поймав меня на торопливом сборе вещей, не стали особо интересоваться, куда это я «намылилась»: главное они знали (вернее, думали, что знают!), - а вдаваться в подробности им не позволяла давнишняя, стойкая, намертво въевшаяся в кровь и мозг прогрессивность… спасибо Славке, ха-ха.
Да, кстати, - а Славка-то?.. С ним-то как быть?.. А тот все равно вот уже неделю как с головой погрузился в Гримпенскую трясину клеев, красок, растворителей и еще черт знает чего - и чувствовал себя там, кажется, отменно; вытаскивать его оттуда я, конечно же, не собиралась - но на всякий случай позвонила и предупредила, чтобы не искал меня: я уезжаю. Куда?.. Да так, недалеко, навестить больного дедушку. Самое забавное, что в какой-то мере это было правдой; так или иначе, теперь я могла преспокойно сидеть у Владова изголовья, пользуясь тем, что мой фанатичный полусупруг самозабвенно белит потолки - и ни о чем не догадывается... Или, возможно, он к тому времени приступил уже к поклейке обоев?.. Не знаю, не интересовалась. У меня и своих забот хватало: следить за катетером, чтобы не переполнялся, - а еще за капельницей - и со всей силы жать на кнопку «Вызов», если уровень синего, желтого, прозрачного физраствора в какой-нибудь из баночек дойдет до нижнего деления.
Боясь, как бы я ненароком не заскучала, доброжелательные, веселые медсестрички натащили мне в бокс целую уйму развлечений на любой вкус: подшивку «Космополитена», несколько дамских романов в ярких обложках и - кстати сказать, видак здесь, в травматологии, был поновее и покруче, чем в терапии! - полную коробку видеокассет с душещипательными эротомелодрамами. Но я к ним так и не притронулась - не до того было. В мозгу моем разыгрывались страсти - не чета книжным и киношным: о чем только я не передумала, созерцая любимое, уникальное, безжизненное лицо, от которого еще недавно так истово отрекалась!.. Райское, немыслимое, вновь обретенное чудо; упиваясь обладанием, словно впервые, я изумлялась, как это у меня хватало самонадеянности - пытаться забыть его, заменить на другое; я рыдала и каялась, клятвенно обещая терпеть отныне все - обиды, придирки, закидоны, даже маразм - лишь бы только он был со мной; я на коленях благодарила судьбу за то, что она вернула его мне хотя бы таким жестоким образом - и тут же была готова убить себя за эту благодарность… То было изысканное и роскошное пиршество, оргия чувств; предмет их пребывал при этом в глубоком полунаркотическом сне, оставаясь, как и подобает предмету, холодным, недвижимым и немым.
Это наводило меня на некую мысль, сперва казавшуюся грешной и крамольной, - но с каждым часом обретавшую яркость и вкус и все более привлекательную: что, если Влад (посмотрим правде в глаза: весь этот год голова его работала ой как хреново!) так никогда и не оправится от стресса, причиненного ему ныне испугом и болью?.. Что, если по неминуемом пробуждении он примет меня за медсестру или, скажем, за свою внучку Верочку, - а то и вовсе ни за кого, так навсегда и оставшись полуживотным-полурастением, чьей единственной осознанной привязанностью будет обезжиренный йогурт «Фруттис»?.. Признаюсь вам, коллеги: тогда, сидя в ожидании у его изголовья, я почти хотела этого. Ибо Влад-спящий был напрочь лишен того мелкого, но противного недостатка, что портил Влада-бодрствующего, - а именно: характера, нрава, одним словом - личности, нон-стоп кладущей на его уникальное лицо мерзкую печать высокомерия и брюзгливости; маразм полный и окончательный, мнилось мне, устранил бы эту помеху навсегда… и я, забываясь, мечтала о том, как наймусь сиделкой к беспомощному старцу, который - об этом не узнает никто, никогда! - станет лучшим подданным дивного предметного царства, так удачно описанного им некогда в научно-популярном труде «Волшебный Мир»...
К счастью, мои полусонные грезы не были вещими. На третьи сутки лицо Влада постепенно ожило, - и он, не открывая глаз, попросил пить - слабым, но вполне осмысленным голосом; ничуть не растерявшись (сестры научили меня), я ловко вставила ему в рот «поилку» - то есть, попросту, соску, надетую на пластиковую бутылку с минеральной водой, - и несколько секунд держала ее так, следя, чтобы он ровно глотал и не захлебывался. Утолив жажду, старик вновь задремал - но уже совсем по-иному: сон его, утратив наркотическую одухотворенность, оказался чем-то вполне человеческим и бытовым, линии лица, минуту назад поражавшие взор классической строгостью и чистотой, уютно обмякли, а мокрые губы приоткрылись - и то и дело издавали забавный звук вроде «ням-ням»: видно было, что сознание (в той или иной форме!) покинуло глубокие воды и плещется где-то на поверхности. Вечером того же дня я подошла к Владу, думая протереть его щеки и лоб влажной ароматизированной салфеткой - мне ли было не знать, как старый зануда печется о личной гигиене! - но, едва приступила к делу, как дряблые веки дрогнули - и прежние умные, блестящие глаза уставились на меня. От неожиданности я даже ойкнула - и как была, в неловкой позе, с салфеткой в руке замерла, не зная, чего ожидать: все-таки мы с Владом, как ни крути, были в ссоре… Но я зря боялась: профессор смотрел на меня очень ласково, - я и не подозревала, что у него бывает такой взгляд: смотрел, молчал, потом так же молча взял мою руку, все еще комкавшую ненужную салфетку, и поднес к губам…
Тут я со стыдом почувствовала, как мои глаза наполняются слезами, - но, все еще боясь произвести лишний звук или движение, не стала смахивать их, а только медленно, осторожно протянула руку и отвела со лба Влада непокорную седую прядь… От слез лицо его расплывалось в моих глазах; но я все-таки успела увидеть, как он грустно улыбнулся, прежде чем сказать - необычно тихим голосом: - Спасительница моя… - и вот тут-то и разревелась, уронив салфетку и упав головой Владу на грудь: я уж и забыла, когда он в последний раз говорил мне что-то нежное.
6
