железнодорожной станции до усадьбы, он нанял какой-то экипаж. По дороге возница обернулся к седоку и спросил:
- Вы, барин, часом не иностранец?
- Нет, - отвечал Сухотин. - Я- русский.
- Вот и я смотрю, - продолжал тот. - Кабы вы были иностранец, граф бы сейчас пахал вон на том поле...
Году эдак в 1909-м один из сыновей Льва Толстого прибыл в Ясную Поляну. Обстановка там была жуткая, ссора между родителями - в разгаре, а потому молодой граф отправился в гости к одному из своих приятелей, к помещику, который жил неподалеку. Уже под самое утро его привезли на пролетке к воротам яснополянской усадьбы. По причине сильнейшего опьянения идти граф не мог и двинулся к дому на карачках. В этот момент навстречу ему вышел сам Лев Николаевич, он по обыкновению собственноручно выносил ведро из своей спальни. Увидевши человека, который приближается к дому на четвереньках, Толстой воскликнул:
- Это что такое?!
Молодой граф поднял голову, взглянул на фигуру отца и отвечал:
- Это - одно из ваших произведений. Быть может, лучшее.
Покойный актер Владимир Лепко рассказывал, что еще при жизни Толстого - в 1908 или 1909-м году он присутствовал на спектакле в каком- то провинциальном театрике миниатюр. Там с огромным успехом шел такой номер. Некий куплетист - наряженный и загримированный под Льва Толстого характерный нос, бородища, рубаха на выпуск, а кроме того бутафорские босые ноги из папье-маше - бил чечетку и пел о том, что он не ест мяса... Публика была от этого в восторге, и только один интеллигент из пятого ряда кричал осипшим голосом:
- Позор!.. Позор!..
В пятидесятые годы в Голицыне под Москвою, в писательском доме подолгу жил Николай Николаевич Гусев, в молодости он был секретарем Льва Толстого. Помнится, какой-то советский литератор за обедом обратился к Гусеву:
- Николай Николаевич, вот Горький пишет, что у Толстого талант был больше, чем ум... Гусев взглянул на него и произнес:
- А кто он такой, сам-то ваш Горький, позвольте спросить?
В самом начале века на острове Капри собралась компания русских литераторов. Среди них был А. П. Чехов и какой-то из сыновей Толстого, кажется, Михаил Львович. Этот последний между прочим заявил:
- То, что пишет мой отец, конечно, неплохо, но это вовсе не шедевры... Вот подождите, я напишу...
В этот момент Чехов встал и вышел из комнаты.
Потом кто-то из присутствовавших спросил:
- Антон Павлович, а почему вы ушли?
- Видите ли, - отвечал Чехов, - ведь я терапевт, а не психиатр...
Некий русский литератор плыл на пароходе по Волге. На этом же судне путешествовал и Чехов. Как-то утром, уходя из общей туалетной комнаты, литератор забыл свою зубную щетку. Когда через несколько минут он вернулся, то увидел там Чехова, который чистил зубы его щеткой.
- Помилуйте, Антон Павлович, - воскликнул литератор, - ведь это же моя щетка!..
- Ваша? - преспокойно сказал Чехов, - а я думал - пароходская.
Музыканту Танееву сказали о ком-то:
- Вы знаете, он часто болеет...
- Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает,- отозвался Танеев.
Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.
- Ничего, - сказал Танеев, - это не недостаток,- это скорее излишество.
В старой Москве весьма колоритной фигурой был богач-фабрикант Савва Морозов, который прославился тем, что выстроил здание для Художественного театра, а так же и тем, что давал деньги большевикам.
Себе он построил на Воздвиженке роскошный особняк в португальском стиле. (В советское время там разместился 'Дом дружбы народов'). Рассказывают, что, когда особняк был готов, Морозов решил продемонстрировать его своей матери. Когда родительница этого не в меру щедрого мецената осмотрела дом, сын спросил ее о впечатлении. Она отвечала так:
- Ну, что ж, Савка... Раньше только я одна знала, что ты - дурак, а теперь это вся Москва знать будет.
Конец Саввы Морозова был печальный. Родственникам пришлось наложить на него опеку, чтобы он не растратил остатки своего состояния. Жил он на юге Франции, получая значительное содержание. Смерть его в 1905 году была загадочной. Это было самоубийство, но незадолго до смерти его посетил Л. Б. Красин - глава большевистских террористов. На Ордынке кто-то придумал такое. Французская полиция обнаружила возле трупа Саввы Морозова записку:
'Долг - платежом. Красин'.
До революции в Одессе выходили две газеты. Читающей публики в городе было не так много, а потому между изданиями этими была жестокая конкуренция.
Летом, в самую жару, жизнь вовсе замирала. Писать не о чем, тиражи газет падают... И тогда одна из них решилась пустить утку - там опубликовали сообщение, будто в Одессе обнаружен 'беременный сапожник'. Фельетонист конкурирующего издания откликнулся саркастической заметкой, дескать, вот до каких глупостей доводит погоня за сенсациями... Но ему ответили, что факт подлинный, что такой сапожник существует. Словом, завязалась полемика, обе газеты оживились, и горожане стали не без любопытства следить за их перепалкой. Кончилось это довольно комически. Первая газета объявила, что в очередном номере будет опубликована фотография 'беременного сапожника'. Одесситы с нетерпением ждали следующего дня... Наконец, газета вышла, и все увидели в ней фотографию того самого фельетониста из конкурирующего издания, который вел полемику. (Фамилия его, кажется, была Флит). А подпись под снимком гласила:
'Беременный сапожник Иванов'.
Профессор Димитрий Иванович Менделеев как-то ехал на извозчике. Навстречу ему шла колонна арестантов. Возница повернулся к седоку и сказал:
- Вон, барин, химиков повели.
В свое время известному судебному деятелю А. Ф. Кони предложили занять вновь учреждаемую должность - прокурор при жандармском корпусе. Кони отвечал так:
- Помилуйте, прокурор при жандармском корпусе - все равно, что архиерей при публичном доме.
В старое время некий помещик вошел в сделку с крестьянами. Он уступил им часть своей земли, которая клином входила в их владения, за то, что они проложили удобную дорогу от его усадьбы до шоссе.
Сделка эта, однако же, юридически не была оформлена, и, когда помещик умер, его наследник отказался ее признать и снова отобрал у мужиков землю. В ответ на это крестьяне взбунтовались, подожгли усадьбу, порезали скот... Бунтовщиков схватили и предали суду.
Случилось так, что в чьем-то имении неподалеку гостил Ф. Н. Плевако, и он взялся защищать мужиков. На состоявшемся процессе прокурор, стараясь не упасть в грязь лицом перед своим знаменитым оппонентом, метал громы и молнии. А Плевако отмалчивался и даже не задавал свидетелям вопросов, не допрашивал он и самих подсудимых.
Но вот наступил его черед, и он обратился к жюри, сплошь состоящему из местных помещиков:
- Я не согласен с господином прокурором и нахожу, что он требует чрезвычайно мягких приговоров. Для одного подсудимого он требует пятнадцать лет каторги, а я считаю, этот срок надо удвоить. И этому прибавить пять лет... И этому... Чтобы раз и навсегда отучить мужиков верить слову русского дворянина!
Присяжные вынесли оправдательный приговор.
Некая дама, встретившись в обществе с известным адвокатом Лохвицким (отцом писательницы Тэффи), спросила его, как ей поступить в затруднительных обстоятельствах. Адвокат дал ей весьма квалифицированный юридический совет. Через некоторое время - они снова встретились, и дама рассыпалась в похвалах, так как этот совет оказался превосходным.
- Я не знаю, как вас благодарить! - воскликнула она.
- Сударыня, - сказал Лохвицкий, - с тех пор, как финикяне изобрели деньги, этот вопрос отпал сам собою.
Некий простоватый, но весьма состоятельный купец пришел к знаменитому адвокату и просил его принять участие в процессе. Тот согласился, но попросил аванс. Купец, никогда не слыхавший французского слова, сказал:
