Глеб улегся в кровать, чувствуя себя совершенно разбитым. Некоторое время он слышал, как в соседней комнате ходит дядя; скрипнула дверца шкафа; из окна потянуло прохладным ночным воздухом. Наконец всякие звуки прекратились, и дом погрузился в тишину.
Глебу не спалось. Он лежал, уставившись в потолок, не смея пошевелиться и боясь закрыть глаза. Сегодня он впервые ясно и недвусмысленно ощутил внутри себя конфликт двух состояний, ощутил свою ведомость. Прислушиваясь к себе, он пытался почувствовать внутри чужое присутствие, со страхом и любопытством заглядывал в укромные уголки собственного «Я», готовый к тому, что в любой момент может обнаружить что-то чужое, черное, обернувшееся кольцом вокруг сердца, сверкающее отвратительными красными глазами.
«Не думай об этом! Не думай! Ла-ла-ла-ла!».
«Как легко я теряю контроль над собой. И как скоро это произойдет опять?»
Нужно было уезжать. Пока еще можно. Бросить все и бежать, иначе случиться настоящая беда, и уже ничего нельзя будет изменить.
«Дядя прав — сто раз прав!»
Но стоило только задуматься об отъезде, как к горлу подступали слезы. И сквозь них Глеб отчаянно убеждал себя:
«Я уеду! Уеду! Мне нужно уехать!»
Повторял это, как молитву.
Он вспомнил про Настю, и все внутри сжалось.
«Я не хочу!».
Легкий ветер на коже.
«Надо взять себя в руки!»
Его руки на ее шее…
Глеб закрыл глаза.
Тихий треск. Тишина и снова треск. И еще. Где-то далеко на улице. И снова. И опять.
Он встал с кровати и подошел к окну. Ноги гудели, словно по ним ползали пчелы. Луна так и не появилась, и поле окутывала густая темнота. Снова послышался треск, негромкий, но вполне отчетливый. Откуда-то со стороны леса.
Глеб повернулся, собираясь разбудить дядю, но передумал. Он стоял и слушал.
«Как будто ломаются сухие ветки».
Так прошло десять минут, а потом звук пропал и больше не повторялся.
Еще долго после этого его донимали кошмары: неясные тени шныряли по комнате; тихо шурша, что-то подбиралось к кровати; шаги — кто-то ходил по дому.
Глебу приходилось вновь и вновь убеждать себя, что там ничего нет, что это — лишь игра воображения. Но страх окутывал его, и, скрипя, открывался и закрывался сундук. Открывался и закрывался.
«Я уеду, и все закончится. Для меня все закончится. Все забудется».
Эти мысли приносили облегчение и еле заметный привкус сожаления, как о чем-то таком, что навсегда останется в прошлом и к чему уже не вернуться. Никогда.
Наконец, он уснул.
В лесу снова раздался треск, но никто не мог его услышать.
Глеба разбудил яркий солнечный свет, ручейками струящийся из окна. Он прикрыл глаза рукой и некоторое время лежал так, прислушиваясь к звукам дома. Спать больше не хотелось. Страницы памяти, одна за другой, возникали перед внутренним взором, восстанавливая события вчерашнего вечера: Аленкины крики, какой-то чудовищный срыв, испуганный дядя — каждое новое воспоминание как будто стремилось превзойти предыдущее — все хуже и хуже. Глеб отбросил одеяло и сел на кровати.
«Все — хватит! С меня хватит!».
Соседняя комната пустовала. Он доковылял до ванной, умылся и почувствовал себя немного лучше. Мышцы болели, но это даже неплохо — боль отвлекала от мрачных мыслей.
Снизу доносилось позвякивание. Глеб пошел на звук и обнаружил дядю, сидящего в прихожей на табурете. Перед ним на газете лежали железные скобы и новый навесной замок; в руках он держал дрель.
— Доброе утро.
— Привет.
— Чем занимаетесь?
— А ты как думаешь?
Глеб пожал плечами.
— Вешаете замок?
— Точно. Хватит с нас ночных визитов.
— Не думаю, что это поможет.
— Ты лучше иди завтракать. Впереди длинная дорога.
Закончив фразу, дядя поднялся и прошел в гостиную. Прикрыл дверь в Аленкину комнату и уселся на диване.
Глеб только поджал губы.
Стоя у кофеварки, он чувствовал спиной его взгляд.
«И так теперь будет всегда. По крайней мере, пока я не покину ферму».
В доме было тихо, и на фоне этой тишины из-за двери ясно и четко доносились слова Аленкиной сказки. Те же самые, что и в прошлый раз.
— Ты плохо выглядишь, — сказал дядя.
— Очень устал вчера. Все болит.
Глеб уселся за стол и принялся маленькими глотками пить кофе.
«Может, стоит заехать к Насте? Попрощаться. Или лучше не заезжать? Нет — нужно вернуть книги. Ничего плохого не случится, если мы поговорим. Наверное, она обрадуется. Она сама хотела, чтобы я уехал».
Он откусил от бутерброда и стал медленно жевать. Собственные сомнения казались ему странными. Еще вчера он бы не раздумывал над этим. Еще вчера встреча с Настей была очевидной потребностью, а сегодня, когда он, возможно, навсегда уедет, Глеб сомневался.
«Может быть, и нет никакой любви. Я просто все придумал. Мы целовались — да. Но что значил этот поцелуй? Может, и ничего не значил».
Тоска, та естественная печаль, которая сопутствует расставанию, не возникала. И что бы ни говорил Глеб самому себе, он знал причину. Знал с самого начала — он не верил, что сможет покинуть ферму. Не верил и все.
«Это не важно. Шоу должно продолжаться».
Позавтракав, он поднялся к себе, упаковал рюкзак, не забыв положить туда библиотечные книги, и подошел к окну. Это стало для него своеобразным утренним ритуалом: как рыбак смотрит на море, пытаясь угадать, какая будет погода, так и он каждый раз смотрел на туман, высматривая в нем какие-нибудь перемены. Но перемен все не было.
До этого утра.
Глеб замер, чувствуя, как сердце судорожно сжалось внутри грудной клетки.
«Не может быть! Этого не может быть! Не может быть! Не может быть!».
Туман исчез.
— Его нет! Нет! Все! Все кончилось!
Дядя отложил дрель и удивленно посмотрел на Глеба.
— Ты о чем?
— Тумана нет!
Не говоря ни слова, дядя встал и посмотрел в окно. Он стоял довольно долго, не меньше минуты, и молчал. Потом открыл дверь и вышел на крыльцо. Глеб последовал за ним.
Туман исчез, оставив после себя полосы блеклой травы, несколько дней не видевшей солнца. Яркие темные стволы деревьев устремлялись вверх из самой земли, а там, под редкими облаками лениво покачивались тяжелые кроны. Два человека стояли возле дома и смотрели на них, боясь поверить своим глазам. Солнце касалось кожи, согревая ее. Близился полдень.
— Жди здесь, — сказал дядя и вернулся в дом.
Глеб уселся на ступеньку и закурил, не решаясь оторвать взгляд от леса. Ликование сменилось расслабленностью и ощущением покоя, как бывает, когда цель, к которой долго стремишься, наконец, достигнута. Было так здорово сидеть и смотреть на деревья, краем глаза отмечая, как плавно поднимается в воздух сигаретный дым. Глеб прислонился к перилам и улыбнулся. Его взгляд сместился, скользнул по пашне и остановился на лопате.
Она торчала из земли, словно сломанный крест над могилой. Рядом с ней лежала коробка.
Одной секунды хватило для того, чтобы благостное настроение рассеялось. И снова по телу холодной змеей пополз страх.
Скрипнула дверь, и на крыльце появился дядя. В руке он держал ключи от пикапа.
— Пойдем. Поглядим, что там творится.
Усилием воли, Глеб заставил себя отвернуться от лопаты и встал.
«Тойота» двигалась вдоль кромки поля, направляясь к узкой лесной дороге. Через открытое окно в кабину проникали терпкие лесные запахи влажной земли и листвы; воздух наполнял громкий птичий гомон. Глеб видел, как они летают между деревьев, словно маленькие черные метеоры.
Показался поворот. Деревья обступили его, словно стражи. Казалось, будто они придвинулись к дороге, не желая выпускать людей из плена.
«Это только кажется. От нервов».
Глеб невольно подался вперед, всматриваясь в дорогу. Пикап повернул, проехал еще пару метров и остановился. Дядя заглушил двигатель.
Они сидели в молчании, окруженные шелестом и громким стрекотанием насекомых, но не слышали ничего. Впереди, поперек дороги лежала огромная сосна. Ее исполинский корень, вывороченный из земли, напоминал клубок серых змей, выползших из самого ада. Во время падения вершина дерева, словно нож, срезала ветки с молодой березы. Толстый ствол чуть возвышался над капотом.
