Впоследствии он никак не мог понять, почему он назвал худощавого и легкого Волынского жирным, и решил, что, очевидно, из-за его жирного, обволакивающего голоса.
— Я не думаю, что нам следует разговаривать в таком тоне, — спокойно ответил Волынский. — Тем более что я здесь, вероятно, не самый жирный. А что до животного, которое вы любезно вспомнили… Ну что ж, мне действительно случалось быть близким с вашей любовницей. Но ведь вы бывали близки с моей женой. И трудно, мне кажется, определить, какой из этих поступков более свинский…
Володя молчал, превозмогая желание топать ногами и кричать: «Молчите! Молчите!.. Я убью вас, если вы не замолчите!..»
— Вам, как историку, возможно, известно, что бывали времена, когда этот вопрос решался дуэлью. В наш век мирного сосуществования, к сожалению, не существует иного пути, как путь переговоров со взаимными уступками договаривающихся сторон. Такой уступкой и является то, что я заставил себя вести с вами беседу. Поверьте, что и мне она не доставляет никакого удовольствия.
Володя молчал, все так же мучительно сморщившись и глядя в землю.
— Неужели вы не понимаете, — сказал Волынский с неожиданно проникновенной и теплой интонацией, — что вас используют для того, чтобы вызвать мою ревность? Хотя — поверьте — и без этого я приехал сюда, чтобы наладить отношения в своей семье. Чтобы Таня не жила без мужа, а Маша без отца… Поймите же, я старше вас и мне трудно и стыдно говорить с вами об этом, но поймите же, что у меня… у меня, кроме них… ничего не осталось в жизни…
Володя молчал совершенно потерянный.
— Я не знал этого, — хрипло сказал он наконец. — Не знал, что вы для этого приехали… Я не могу говорить с вами об этом… Я не знаю, как относится к этому Татьяна Николаевна… Мы ни разу с ней об этом не говорили, — добавил он наивно.
— Мне непонятно и то, для чего вам это знать, — с горечью ответил Волынский. — На вашем месте всякий уважающий себя человек немедленно уехал бы из дома, куда он попал случайно и не принес ничего, кроме огорчений. Вы думаете, Николаю Ивановичу или Анне Тимофеевне будет приятно узнать о ваших отношениях с их дочерью?
— Нет, — сказал Володя, снимая очки и близоруко щурясь. — Я знаю это… Я думал… я надеялся, что Таня выйдет за меня замуж. Но я не понимаю, как вы можете…
— А я такой, что в отличие от вас могу, — перебил его Волынский. — Я многое могу.
— Мне необходимо знать, откуда вам известно о моих отношениях с Татьяной Николаевной, — с трудом выталкивая слова, спросил Володя.
— Как вы знаете, я живу в гостинице. И там иногда, как это вы, возможно, тоже знаете, встречаюсь с моей женой. Думаю, теперь не трудно догадаться, откуда у меня сведения о ваших «отношениях».
Володе никогда прежде не случалось ограничивать себя в расходах. Бывало, правда, так, что хотелось купить какую-нибудь книгу, а денег не хватало. Тогда он вздыхал и брал эту книгу в библиотеке.
Но вообще в деньгах он никогда не нуждался, а значительную часть стипендии одалживал товарищам, так как жил дома на всем готовом, и все расходы сводились к поездкам в метро и троллейбусе да покупкам раз в два года готового костюма, раз в год обуви и почаще рубах, белья и особенно носков, которые рвались.
Однако в последнее время он ощущал настолько острый недостаток денег, что очень жалел о том, что не защитил еще кандидатской диссертации, — это значительно увеличило бы его заработок. Основной статьей его расходов стали цветы. Ему доставляло огромную радость посылать Тане на сцену цветы, а стоило это уйму денег. «Никогда я раньше не представлял себе, — думал он еще сегодня утром, — что корзины цветов, которые подносят артистам на всех концертах, влетают в копеечку…»
Но сейчас ему прежде всего нужны были деньги. Чтоб уехать. Не только из этого дома. Из этого города. Навсегда, Придется дать телеграмму отцу, думал Володя. Чтоб телеграфом же и выслал. Нужно будет только начать телеграмму словами: здоров, чувствую себя хорошо. Потому что отец будет удивлен. Он никогда не просил у него денег.
Вечером Володя раньше, чем обычно, вернулся в свою комнату. Таня была в театре. С мрачным и решительным видом Володя несколько раз обошел комнату вокруг, а затем закрыл двери изнутри на ключ и погасил свет.
Он сидел на койке, наклонившись вниз, обхватив руками колени и покачиваясь из стороны в сторону в тупом, бессильном отчаянии.
«Актриса, — думал он. — Я всегда с недоверием относился к этому занятию, к этой способности перевоплощаться. Если человек умеет сыграть роль на сцене, ему, наверное, еще легче сыграть ее в жизни».
Он услышал, как пришла Таня, как стучали в столовой тарелками, как разговаривала она о чем-то с Николаем Ивановичем. Затем все затихло. Спустя некоторое время он снова услышал ее осторожные шаги, затем со скрипом повернулась ручка в двери. Она подергала дверь и снова повернула ручку, но он лег на койку и накрыл голову подушкой.
«Ааззаху, — думал он. Арабы знали такое слово, такой коротенький глагол, в переводе на русский значивший: «он убеждал его быть терпеливым в несчастье». — Ааззаху, — уговаривал он сам себя, — ааззаху…»
Ему казалось, что он не заснет всю ночь, но он сразу же заснул и проснулся на рассвете от того, что сначала что-то стукнуло будто бы по подушке, а затем по животу. Заспанный, с тяжелой головой, он сел на койке и увидел за окном Таню. Она бросала в него камешки.
— Доброе утро, — сказал Володя, натягивая повыше простыню, которой укрывался, взял со стула очки и надел их.
— Вставай, — сказал Таня. — Разве ты не видишь, что тебя ждет дама.
Набросив на плечи простыню, Володя захватил одежду и отошел в угол, к стене, в которой было окно, так, чтобы он не был виден Тане. Там он наспех надел штаны и рубашку и босиком подошел к окну.
— Что случилось? — спросила Таня, всовываясь глубже в окно и держась руками за раму. — Ты разговаривал с Евгением Ильичом? Он тебе что-то говорил?
— Да, — сказал Володя, немного отступив от окна в глубь комнаты.
— И ты ему поверил?
— Да, — сказал Володя. — Ему известно то… то, что он мог узнать только от тебя.
— Мне бы следовало обидеться и уйти, — сказала Таня. — Навсегда, — добавила она жестко. — Ты должен… ты на всю жизнь должен не верить ничему плохому обо мне. Если это тебе не я сама сказала. Но я не хочу тебя терять. Я ни за что не хочу тебя терять. Что бы он ни говорил, это все неправда.
— Откуда же он узнал о наших отношениях? — спросил Володя, поправляя очки.
— Глупый, — сказала Таня. — Ведь у тебя на лице все написано. По-моему, об этом вся улица знает. И все театральное население нашего города. Во всяком случае, все, кто встречал тебя в театре… Помоги же мне взобраться. А завтра скажем родителям, что я буду твоей женой.
Глава тридцать вторая,
в которой генерал Коваль ведет допрос без протокола
Никогда никому не достичь высокого положения без помощи трех вещей: либо личным трудом, либо тратой имущества, либо ущербом в вере.
— Прошу извинить, — вставая навстречу Волынскому, сказал Степан Кириллович тоном старого служаки, к которому иногда прибегал в таких случаях. — Но вынужден вас потревожить… Садитесь, садитесь, пожалуйста, — показал он рукой на кресло, а сам сел на свое постоянное место — лицом к двери. Это осталось в нем навсегда со времен испанских событий — даже за обедом, даже в гостях сидеть так, чтобы видеть двери и окна. — Меня попросили, понимаете, — продолжал Степан Кириллович, — задать вам несколько вопросов. Ими, собственно, интересуюсь не я, а наша вышестоящая организация. Но наше дело солдатское: прикажут — выполняешь. Я, как видите, даже секретаря не пригласил, беседа у нас, можно сказать, не официальная… Просто несколько вопросов. Если знаете, ответите.
— Пожалуйста, — сухо сказал Волынский, с сомнением поглядывая на туповатого, добродушного генерала, который, очевидно, был охоч пожаловаться на свою солдатскую судьбу, даже состоя в генеральских чинах.
— Так вот, вопрос первый. С кем вы встречались в Париже во время вашего участия в международной конференции?
— Я не могу всех вспомнить, — удивился Волынский. — Я познакомился там с массой людей, к тому же я плохо запоминаю фамилии и особенно иностранные. И кроме того, там было много банкетов, да и я давал обед по поводу вручения мне премии. И на нем, говоря по чести, было немало людей, которых я видел в тот день в первый и, уж наверное, в последний раз.
— Премию вы получили за такую же операцию, как в кинофильме «Хирург спасает жизнь»? — любезно припомнил Коваль. — Смотрел, смотрел… Очень трогательно. Я, сознаюсь, по-стариковски даже прослезился. — Он ни за что не стал бы говорить жене, Шарипову или другим своим сотрудникам, что его это так растрогало. Но сейчас не мог отказать себе в удовольствии вспомнить об этом — к роли старого служаки это очень подходило. — Да, так вот, я понимаю, что всех не вспомнишь. Но тех, кого вы помните…
— Что ж, — улыбнулся Волынский, — попробую.
Он начал перечислять одно за другим имена известных хирургов всего мира.
— Вот вы назвали такого Дзаванти, — спросил Коваль. — Это какой же Дзаванти?
— Я имел в виду итальянского хирурга. Но я встречался и еще с одним Дзаванти, довольно крупным французским поставщиком медицинского оборудования, — ответил Волынский. — Вы скажите прямо — это он вас интересует? Неужели в посылке, которую он просил меня передать его знакомым, было что-то недозволенное?
— Да, было. И именно недозволенное. И отвечу вам прямо — как вы правильно поняли — именно этот человек нас интересует.
«Косме Райето в роли поставщика медицинского оборудования, — подумал Степан Кириллович. — Уж лучше прямо бы выступал в роли хирурга. В этом у него хоть был опыт».
— Расскажите, кстати, как он сейчас выглядит? — спросил Коваль у Волынского.
— Ну как?.. Это уже пожилой человек, с одышкой, плотный, с редкими седыми волосами, которые он зачесывает вбок, чтобы, вероятно, прикрыть плешь, как это иногда делают.
Ковалю очень хотелось спросить, носит ли он кольцо с печаткой. Он хорошо запомнил эту печатку на руке у Косме Райето. Но он сдержался.
— Он с вами разговаривал по-русски?
— Нет, по-французски.
— Вы владеете французским?
— Да, и очень неплохо.
— Ну и что ж, этот Дзаванти — состоятельный человек?
— Да. И из тех, что стремятся подчеркнуть свое богатство костюмом от очень дорогого портного, дорогой обувью, в галстуке у него булавка с крупной жемчужиной, на пальце кольцо
