— Да.
— А теперь сделай красивый бант; знаешь, как ты мне делала для похвальной грамоты.
— А зачем, Ольгуца? — спросила Моника, кончиком пальцев расправляя бант на свернутой бумаге.
— Мама увидит, что лента хорошо завязана, и останется довольна.
—..?
— Ведь я не умею завязывать бант… от радости она обо всем позабудет и не станет проверять!
— Ой, Ольгуца, ну и хитра же ты!
— Приходится хитрить, если… «у тебя есть родители», — мысленно произнесла Ольгуца.
— Что?
— Ничего… просто так.
— Пожалуйте ужинать, — сказала появившаяся в дверях Аника, пожирая глазами красный бант.
— А кто зовет? — спросила Ольгуца.
— Барыня!
— А кого?
— Вас, барышня!
— А как она сказала?
— …
— Говори, как она тебе сказала!
— Как сказала, барышня?! Сказала, чтобы вы шли ужинать!
— Моника, ты иди одна. А я не пойду.
— Почему, Ольгуца?
— Потому что она меня не позвала; а я написала то, что должна была сделать в наказание.
— Ты опять за свое, Ольгуца?
— Вот что! Я делаю то, что нужно… Иди и скажи, что я не приду ужинать, потому что меня не позвали, — отчеканила Ольгуца, помогая себе рукой и ногой.
— И что же ты будешь делать?
— Подожду, пока меня позовут.
— Tante Алис, Ольгуца просила узнать, может ли она прийти ужинать?
— Конечно, может… Аника, иди и позови ее.
«Ну и чертовы девки!» — с восхищением подумала Аника, возвращаясь обратно в комнату девочек.
Господин Деляну с улыбкой повернулся спиной к свету; он разгадал маневр Ольгуцы.
Они ужинали на балконе. Словно перед началом пира, невидимые кузнечики настраивали свои скрипки; лягушки пробовали голос…
— А вот и я!
Ольгуца протянула бумажный свиток, перетянутый лентой.
— Молодец, Ольгуца! — похвалила ее введенная в заблуждение госпожа Деляну.
Ольгуца скромно потупилась.
— Ну, а теперь, когда ты стала послушной девочкой, скажи, кто был прав: ты или Дэнуц?
Ольгуца выразительно посмотрела на господина Деляну.
— Ты, мамочка.
— За стол, дети, суп стынет! — шумно вступил в разговор господин Деляну, опасаясь нового судебного процесса.
— Скажи правду, Ольгуца, ты сожалеешь о своем поступке? — спросила госпожа Деляну, держа в руке разливательную ложку.
— Мне жаль… змея, — вздохнула Ольгуца.
Вокруг лампы с розовым абажуром кружили ночные бабочки, словно изящные экипажи на площади.
Профира мечтательно слушала музыку суповых ложек. Ее скрещенные руки покоились на животе.
— Дэнуц, ты шумно ешь!
— Опять!
— Дэнуц, когда ты научишься красиво есть?.. Моника, покажи ему, пожалуйста, как едят суп.
Разрумянившаяся Моника, точно невеста, которую поцеловали на глазах у родителей, поднесла кончик ложки к губам, делая вид, что ест суп, — тихо, бесшумно.
— А теперь и ты сделай то же самое.
— Мяууу…
Голодное кошачье мяуканье нарушило тишину летнего вечера.
— Брысь! — крикнула госпожа Деляну в темноту и топнула ногой.
Ни в чем не повинная кошка пострадала вместо Ольгуцы. Господин Деляну салфеткой стер с лица улыбку.
Начали собираться непрошеные гости вечерних ужинов на балконе. Первым появился Али — жизнерадостный пойнтер, белый с рыжими пятнами. Он уселся рядом с госпожой Деляну, преданно глядя ей в глаза. Его одолевал тик или, возможно, блохи. Он то и дело моргал; его подвижные ноздри вздрагивали; он чихал; вертел шеей, как человек, у которого слишком тесный воротник; склонял голову то вправо, то влево; ловил мух и глотал их так, как если бы у него была ангина; ерзал, кусал себе хвост…
— Марш, Али!
Али подбежал к Дэнуцу, отряхиваясь, ласкаясь, только что не говоря добрые слова, но уж слишком громко лая и даже подвывая: Уу-иууу, гав-гав!
Подали следующее блюдо, от тарелок шел запах жареного мяса… Этот запах привлек дворовых псов с глазами разбойников и повадками горной козы, их темные тени заполнили лестницу… подойти ближе они не решались… Сидевшие под столом кошки испуганно жались друг к другу.
— Патапум, налево! Патапум, направо! Патапум, налево! Патапум, направо! — командовала Ольгуца, взобравшись с ногами на стул и позабыв обо всем на свете.
Бассет Патапум с крокодильей мордой, широкой грудью, кривыми ногами, с плавной походкой облаченного во фрак атлета, проказник из проказников и «радость Ольгуцы», появился на балконе. Одно, черное, ухо прикрывало ему глаз, другое, коричневое, было вывернуто наизнанку. Днем его невозможно было найти. Он боялся солнечного света, словно перезрелая трагедийная актриса.
Он подошел прямо к Ольгуце, прекрасно понимая, какой взрыв смеха встретит его. Остановился около ее стула, склонив голову набок и как бы говоря: «Слушаю?»
— Патапум, смирно!
Патапум выполнил военную команду.
— Патапум, бум!
Патапум упал на спину.
— Патапум, встать!
Патапум тут же воскрес, помахивая хвостом.
— Патапум, хап!
Морщась, как от касторки, Патапум проглотил предложенную муху.
— Браво, Патапум!
Патапум сделал пируэт и встал на задние лапы, держа половину Ольгуциной порции мяса в оскаленных зубах.
Моника смеялась от души. Слезы текли у нее из глаз. Госпожа Деляну смеялась, глядя на Монику; господин Деляну — глядя на Ольгуцу; Ольгуца — обнимая Патапума; и розовая лампа — глядя на всех.
Дэнуц спокойно протянул кусок мяса Али — единственному серьезному существу, с которым еще можно было разговаривать и которое его слушалось.
— Ай! — пронзительно вскрикнула Ольгуца, вскочив со стула и зажав уши ладонями.
Патапум, отброшенный в сторону, очутился у самой морды Али, который с отвращением взирал на жалкого старца.
