— Какой ты сегодня веселый, Герр Директор!
— Как обычно.
— Сегодня не так, как обычно.
— Ты права. Сегодня особенный день.
— Для тебя?
— И для Ками-Муры… и вообще для всех. Разве ты не заметила?
— Но тогда почему же плакала мама?
— Откуда ты знаешь, что она плакала?
— Я видела.
— Ну, хорошо! Она плакала… потому что она мама.
— В таком случае ей пришлось бы плакать каждый день!
— Она плакала от радости, Ольгуца.
— Нет, Герр Директор.
— Я так думаю.
— А я скажу тебе, почему она плакала: потому что уезжает мой брат.
— Милая Ольгуца, мама поняла, что для Дэнуца лучше учиться в Бухаресте, и она сама так решила — как, впрочем, и Дэнуц.
— Но тогда почему она плакала?
— Так уж устроены все дамы, Ольгуца. Стоит им решиться на что-нибудь, и они тут же пускают слезу и тут же утешаются.
— Она пошла наперекор себе, Герр Директор!
— Ну и ну! Все-то ты знаешь!
— Герр Директор, когда ты уезжаешь?
— Завтра, Ольгуца.
— Ты едешь один?
— Да. Дэнуц приедет вместе с Йоргу, через неделю.
— …Я очень рада, — вздохнула она.
Герр Директор погладил ее по голове.
— Хорошая ты девочка!
— Герр Директор, — спросила Ольгуца, глядя ему прямо в глаза, — ты строгий человек?
— Строгий с кем, Ольгуца?
— Не знаю!.. В Бухаресте, со своими служащими.
— Конечно. Иначе нельзя.
— А что ты делаешь, когда хочешь быть строгим?
— Ну!.. Разговариваю сурово, хмурюсь… а если они меня не слушают, то прогоняю их.
— А если мой брат не будет тебя слушаться?
— Дэнуц меня слушается.
— Кто знает?! А если он сделает глупость?
— Я сделаю ему внушение.
— А если он снова сделает глупость?
— Хм!.. Тогда и увидим!
— Хм!.. Герр Директор, ты когда-нибудь бил кого-нибудь?
— Может быть! Я уже не помню! Когда я был мальчиком…
— Ты любишь драться?
— Нет, Ольгуца, это некрасиво и грубо.
— Значит, ты никогда не будешь бить моего брата?
— Дэнуца? Боже упаси!
Ольгуца вздохнула с облегчением.
— Merci, Герр Директор. Я так и думала. Ты строгий, но добрый… Можно, я пороюсь в твоем чемодане?
— Пожалуйста!
— Закрой глаза, Герр Директор… Ладонями… А теперь скажи, что я сейчас буду делать?
— Устроишь себе душ из одеколона!
— А вот и не угадал!.. У тебя сегодня не болит голова, Герр Директор?
— Слава Богу, нет!
— Очень жаль! Я хотела сделать тебе растирание.
— Болит, болит! Конечно, болит!
Из опрокинутого флакона лился одеколон; Ольгуца ладошкой быстро втирала его в неровную поверхность головы, покрытой короткими волосами, и одновременно изо всех сил дула на ее макушку.
— Тебе приятно, Герр Директор?
— Необыкновенно! Как если бы Северный полюс вселился в мою голову! Но только не надо так сильно тереть, а то у меня и в самом деле сделается мигрень.
— Ничего, Герр Директор! Я тебе сделаю еще одно растирание. Сегодня великий день!
— Для моей головы!
— И для других тоже, Герр Директор, — добавила Ольгуца, массируя изо всех сил его голову.
Воздух был как-то особенно прозрачен, осенний свет необыкновенно приятен… словно воспоминание о прошлом…
Дэнуц сбежал по ступенькам крыльца, засунув руки в карманы, опустив плечи. Ему попался на глаза футбольный мяч, позабытый во дворе, он вспомнил, что недавно играл здесь с Ольгуцей и поранил себе колено — и ему вдруг показалось, что ступени, по которым он спустился, другие, чем те, по которым он поднимался, и что двор совсем другой, да и сам Дэнуц тоже другой…
Как если бы ступени, по которым он поднимался тогда и спустился теперь, принадлежали времени, а не крыльцу родительского дома.
Он закрыл глаза.
Очень часто, особенно в конце каникул, ему снилось, что произошло какое-то несчастье. Оно проходило, стоило ему открыть глаза. Он просыпался с ощущением счастья, с просветленной душой, избавившись от ужасов сна. Но эти ночные кошмары приучили его к мысли о возможности несчастья, которое представлялось ему чем-то вроде порога, который надо переступить, чтобы оказаться в белом, светлом помещении с зеркалами, предназначенными для одних только улыбок, и с окнами — для солнца…
…Он открыл глаза. Тот же футбольный мяч; то же высокое и широкое небо; наступало время занятий, приближался отъезд; а Дэнуц такой маленький и такой одинокий…
Так, значит, его изгнали из дома… Плакать ему не хотелось, нет. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы небо сделалось маленьким-маленьким и низким-низким, как скатерть на столике, где иногда, зимой, госпожа Деляну раскладывала пасьянс или читала книгу. И чтобы под этим низким и маленьким небом лежал ковер, озаренный пламенем печи, и спала кошка…
Над столиком висела лампа под абажуром. Под столиком виднелись мамины ноги в легких туфлях, которые то были спокойны, то беспокойно двигались, то нетерпеливо отбивали носками такт. Дэнуц, разумеется, сидел под столом. Ольгуца играла во дворе, занесенном снегом. А ему совсем не хотелось играть. Мир для него уменьшался до размеров кукольного домика. И на свете не существовало ничего, кроме ножек стола, Дэнуца посредине, маминых туфель и кошки. Дэнуц знал, что делает мама, потому что видел, что делают ее туфли. Он знал, когда она улыбается и когда хмурится и сердится. Мурлыкала кошка. И стояла такая тишина!.. От печки шло легкое и сонное тепло… Там начинались сказки о Мужичке с ноготок, борода с локоток, и о Карлике… Там Дэнуц создал крошечный мирок, где люди были не больше буквы, животные — размером с заглавную букву, домики же были величиной с книжку сказок — одни только сказки могли там поместиться. А Дэнуц был великаном, но каким добрым великаном!.. Там было хорошо. Там была родина Дэнуца, освещенная огнем из печки, напоминающим изображение солнца на коврах, где спят дети и