привел в эту грязь нас и их самих. Впервые я столкнулся с ними лицом к лицу. Это были они – живые, реальные солдаты германской армии. В тот день не было и крупицы ненависти с обеих сторон; но в нас ни на момент не пропало желание воевать и победить их. Это было как в перерыве между раундами в дружеском боксерском поединке… Я прогуливался среди них и впитывал впечатления, сколько мог… Вдруг один из бошей сбегал к своей траншее и появился вновь с большой камерой. Я позировал в смешанной группе нескольким фотографам и до сих пор жалею, что не договорился о том, чтобы получить отпечатки… Постепенно собравшиеся начали рассеиваться; казалось, над людьми витало опасение, что начальство с обеих сторон вряд ли будет довольно таким братанием. Мы расстались, но было чувство, что Рождество пройдет дружелюбно и спокойно».
Спокойствие было частью той цены, которую заплатил бы мир. Но добрые чувства не могли бы одержать победу над возрастающими потоками ненависти, поддерживаемой всемирными страданиями от войны.
Глава 6
Истощение или уклонение?
В 1915 году старый мир кончился.
Осень сменилась зимой, зима перешла в весну. Не было никакой остановки, никакого перерыва в громе орудий. Инициатива, захваченная немцами с самого начала войны, осталась у них. Это принесло им важные победы, одержанные в 1915 году; но и разочаровало, поскольку ни одна победа не была решающей. Не то чтобы Фалькенгейн надеялся на урегулирование; его решение направить основные усилия на восток, а не на запад было следствием настойчивости Конрада и Гинденбурга. Самое большое, на что Фалькенгейн мог надеяться, – это (как он говорил), «чтобы достигнутый успех был достаточным для сдерживания противника как можно дольше». Но такая мера успеха не была достигнута – русские во время своих наиболее выдающихся успехов 1916 года вернут себе часть немецких завоеваний. Кроме того, потери 1915 года несомненно ускорили окончательный крах Германии, возможно, даже в большей степени, чем контрнаступления 1916 года, направленные против нее. Конечный итог показал, что германское Верховное командование допустило ошибку. Как писал в 1926 году один из их выдающихся военных публицистов генерал фон Мозер: «Нет сомнений, каким должен был быть правильный курс весной 1915 года… Британскую армию нужно было разгромить до такой степени, чтобы она никогда уже не смогла превратиться в результативную «миллионную армию». Она должна была походить на поле со всходами, пораженное градом, которое уже никогда не оправится и не принесет полноценного урожая; результат был бы еще вернее, если бы такие бури с градом и боями повторились несколько раз в 1915 году, когда их ярость была бы усилена ненавистью к англичанам, которая наполняла каждое немецкое сердце».
Этот огорчительный анализ освещает самую суть вопроса. Для союзников в 1915 году ключевыми были два фактора: появление британской «миллионной армии» и способ ее подгонки под требования французских союзных сил. Концепция «миллионной армии» считалась в британском воображении нововведением, но фактически она не была новой. Идея ее создания была включена в армейскую реформу лорда Холдейна. Но в данном случае результатом формирования новой армии была не система Холдейна, а обращение лорда Китченера к мужскому населению Англии. Многие военные усмехались по этому поводу. «Его смешная и нелепая армия из 25 корпусов – посмешище для каждого солдата Европы», – писал Генри Уилсон. В ретроспективе это последнее обращение к системе добровольной вербовки, которой Англия так гордилась, оказалось дорогостоящим анахронизмом, разрушительной утратой ресурсов нации. Но, как впоследствии пояснял лорд Эшер, «поскольку признавалось, что в войне нужно сражаться с помощью системы добровольной вербовки, более чем сомнительно, можно ли было создать армию другим способом, а не тем, который был избран». Ответ англичан на призыв Китченера был изумляющим. Только за один день, 1 сентября 1914 года, завербовалось 30 тысяч человек. За год, в течение которого шла кампания, были использованы 54 миллиона плакатов, 8 миллионов личных писем, проведены 12 тысяч митингов и 20 тысяч выступлений. Это позволило привлечь 1 186 337 рекрутов; к сентябрю 1915 года это число возросло до 2 257 521. Уже к октябрю 1914-го были сформированы 18 новых армейских дивизий в дополнение к территориальным и регулярным войскам. Но оставался вопрос, как обучить и обмундировать эту массу людей.
Стоял также вопрос, как их лучше использовать. 2 января 1915 года Китченер, видя полную неудачу попыток Жоффра вытеснить немцев с их позиций на западе, написал Джону Френчу: «Я полагаю, теперь мы должны признать, что французская армия не может прорвать германский фронт с целью вытеснения немцев из Северной Бельгии. Если это так, то германский фронт во Франции нужно рассматривать как крепость, которая не может быть взята штурмом или полностью блокирована, поэтому против нее нужно выставить заслоны, сдерживающие ее, пока действия идут в другом месте». Китченер был жестоко разочарован, но мысль, которую он высказал в выражении «действия в другом месте», осталась в обескураживающей британской стратегии до самого конца войны и в дальнейшем. Она сформировала основную идею, которую генерал-майор Дж. Фуллер, отнюдь не поборник политики штаба союзников, назвал «стратегией уклонения». Это не остановило призывов генерала Жоффра. «Лучшая и самая большая часть германской армии находилась на нашей земле, – писал он, – на линии фронта, от выступа в которой всего пять дней марша до сердца Франции. Это положение ясно говорило каждому французу, что наша задача состояла в том, чтобы поразить этого врага и вытеснить его из нашей страны».
Стратегия Франции несла на себе печать неизбежности. Потеря северо-восточных провинций с их плотным населением и экономическими ресурсами, но особенно промышленного центра Лилля и железорудного бассейна Бриэ, нанесла серьезный материальный ущерб вдобавок к психологическому давлению на французскую нацию. Явная выгнутость линии германского фронта – выступ, о котором говорил Жоффр, был постоянным соблазном. В течение всего года его усилия были сконцентрированы на флангах этого выступа, в Артуа и Шампани. Его идея состояла в том, чтобы срезать этот выступ у его основания путем концентрических наступлений, но он признавал, что для этого потребуется участие каждого человека и каждого ружья, которые можно найти во Франции. Это побуждало его оказывать постоянное давление на своего британского союзника, который мог оказать помощь двумя способами: занять более широкий фронт, чтобы дать французам возможность сконцентрироваться для наступления, или самому поддержать наступление. Исходя из этих вариантов, он отрицательно относился к любому маневру или кампании, которые могли отвлечь силы от его основного направления. Таким образом, от британского предложения начать год с освобождения бельгийского побережья он безоговорочно отказался; усилия по выдвижению британских сил на другие театры в течение года вызывали его постоянные возражения.
Ошибка в рассуждениях Жоффра заключалась не в их концепции, а в их исполнении; можно сказать, в исключительном военном положении на Западном фронте. Решение немцев перенести усилия на восточное направление было, как отмечал Фалькенгейн, «решением, которое было направлено исключительно на оборонительные действия во Франции с наиболее удачным применением любого из вообразимых технических методов. Началась траншейная война со всеми присущими ей ужасами». Развернулся невероятный спектакль: залегшие в траншеях армии, миллионы людей, видящие друг друга с расстояний, меняющихся от нескольких ярдов почти до мили; почти сплошные линии укреплений, которые достигали иногда до 450 миль; опустошенная войной местность по обе стороны фронта, превращающаяся в лунный пейзаж. Там в дневное время все неподвижно, а ночь заполнена лихорадочной деятельностью и звуками войны. Кажется, что никогда не кончится неизменное безнадежное равновесие; даже самые мощные героические усилия не смогли изменить ничего на протяжении последующих трех лет.
Немцы, чья наступательная доктрина предполагала и интенсивную оборону на отдельных участках, были лучше подготовлены к такой форме войны, чем союзники. Несомненно, что британцы, несмотря на свойственный им ранее высокий профессионализм, теперь оказались в более сложном положении, чем французы. Траншейная война выдвигала новые, все возрастающие требования к расходу и пополнению боеприпасов с обеих сторон: требовались лопаты и техника для отрывания траншей, дерево для креплений, насосы и трубы для их осушения, доски, чтобы выстелить дно, бетон для укреплений, миллионы миль колючей проволоки, чтобы прикрыть их, мешки с песком для брустверов, телефонный кабель для их связи, гранаты, чтобы воевать в них, минометы, чтобы их обстреливать, ракеты и огни, чтобы подавать сигналы, оборудование для проходки минных галерей, чтобы их взрывать. Это была новая сторона войны, и если в ней что-то не было новым, то было представлено в немыслимом ранее масштабе. Постепенно это налагало
