– Будяков только возмутился и посоветовал не лезть в дело ей не по уму, а за Руцким и Хасбулатовым видел будущее. И черт бы с ним, с Будяковым, коли одолела его непростительная глупость, но только без Тимура Тарасовича никакой бы защиты от Идолища больше бы не произошло.
А сегодня с утра как встала – так началось страшное. Не сама встала. Соседка, Елена Тимофеевна, пожилая учительница географии вышла на лестничную клетку с внучкой Наташей, долго кричала, прежде чем позвонить в дверь напротив, чем уже одним разбудила Ингу. День был воскресный, выходной, Инга отсыпалась от недельных трудов, но уж очень истошно вопила соседка, и ей в тон плакала громко маленькая Наташа.
Инга, едва накинув махровый, в разноцветную полоску халат, вышла на порог узнать, в чем дело. Худое предчувствие одолело ее еще по пути, и предчувствие то сбылось. Пред ней открылось ужасное и сильно противное зрелище, Инга отчего-то подумала в первый момент, что вот бедная Наташа, ни к чему ребенку в шесть лет видеть такое.
– Елена Тимофеевна, вы уберите Наташу! – закричала она первым делом растерявшейся соседке. – Наташа, отвернись, глазки зажмурь! И считай до ста! Или нет, вот что, беги домой! Да откройте же ей дверь, Елена Тимофеевна! – давала она противоречивые советы и указания престарелой географичке.
Потом, уже спровадив Наташу, смогла и она оглядеться. Елена Тимофеевна, отважная школьная натура, тоже не уходила, совестливо осталась стоять рядом с Ингой.
– Инночка, может, в милицию позвонить? Если вы смущаетесь, то я могу сама, – Елена Тимофеевна говорила бессмысленные и никак не подходящие слова, но от страха и омерзения не понимала этого.
– Елена Тимофеевна, да что толку? Приедут, скажут, хулиганство. Я сейчас уберу.
– Вы думаете, это не хулиганство? – как-то безнадежно спросила интеллигентная географичка.
– Вот что. Неважно, что я думаю. А только не надо вам здесь быть. И еще: вы, Елена Тимофеевна, делайте с сегодняшнего дня вид, что меня не знаете совсем, и не здоровайтесь даже. Я не обижусь. У вас Наташа, да и вообще.
– Вы зря меня напугать пытаетесь, Инночка, – вдруг бодро улыбнулась ей Елена Тимофеевна, – меня два поколения школьных сорвиголов не запугали, не то что… – Елена Тимофеевна недоговорила, оглянувшись на устроенную мерзость.
А видик у Ингиной двери был что надо. Прибитая гвоздищем за ухо, прямо под квартирным номером, мертвая голова какой-то несчастной сиво-черной дворняги, обмотанная выпущенными кишками, другим концом надетыми на дверную ручку. И кровь была на двери и на плетеном коврике крупными каплями, будто собачьи слезы.
– Опричники! – громко выкрикнула Елена Тимофеевна. – Только помела не хватает. Это вас так из-за бизнеса вашего?
– И из-за него. Хотя не совсем. Это, Елена Тимофеевна, не школьные атаманы, это гораздо хуже. Их надо бояться. Я, например, боюсь, и даже очень, – созналась Инга, и голос ее дрогнул.
– Может, все-таки милицию? – присмирев, опять предложила географичка.
– Не стоит. Вы идите пока к себе. А минут через пятнадцать выходите с Наташей. Я здесь сейчас уберу и помою. А Наташе скажите, голова не настоящая. Это розыгрыш, кино снимают, что ли. Ну, придумайте.
Инга, спровадив соседку, с желудочными содроганиями и сердечными спазмами как могла скоро очистила дверь от останков несчастной собаченции. Вынесла пакостный мешок на улицу, к общественной мусорке. Руки у нее тряслись мелкой нервной дрожью. Утро раннее и солнечное томило своим противоречием сильнее, чем если бы природу заливал угрюмый дождь. А дойдя обратно до квартиры, Инга тут же набрала полную ванну, села отмокать в скрипящую пену с надеждой хоть как-то самоуспокоиться.
Куда там. Ничуть ванна не пошла впрок. Только мешала думать, как следует, да еще и разозлила вдобавок. Инга то одной, то другой ладошкой свирепо разбивала, расшвыривала в стороны мыльные хлопья, отчаянные слезы потекли без предупреждения по ее лицу. «Все! Больше ни за что! Все! Хватит с меня! На веки вечные! На все времена!» – так кричала она сама себе и не знала, собственно, чего «хватит» и что «все». Честной ли попытки к новой жизни, собственных блаженных представлений, напрасных надежд на шансы и на Бога. Не смогла бы и ответить, к чему желала вернуться, от чего отгородиться, куда идти. Кричала просто так, от ненависти к себе и всем вокруг на ненадежность мироустройства, где никакое человеческое качество, на ее взгляд, не могло гарантировать счастья. Ругалась и на Идолище, странно и смешно, ставя в вину поганцу немощность умственных способностей. Дескать, даже и месть не вышло сообразить самому, слизал с «Крестного отца» и то на лошадь денег пожалел, убогий выродок. Скоро, однако, успокоилась. И поднялась из пены несколько иным существом.
Долго ходила по комнате неодетая, опять в том же полосатом халате. Переставляла с места на место немногие подвижные вещи в комнате. Трезво думала, холодно чувствовала, словно автомат, решавший задачку. Тут-то как раз припомнился Додик. Опять, как и некоторые годы назад, захотелось сбежать к нему. Только бежать некуда было. Она знала, из прошлой еще Сониной жизни, что Додик сейчас и не в Венесуэле даже, а после падения Горбачева, отбыв контракт, стал лицом независимым и вольнонаемным, в Россию уже не вернулся. Его вместе с его талантами, с руками и ногами заграбастала крупная нефтяная корпорация, то ли «Shell», то ли «British Petroleum», и Додик теперь производил для них шельфовое бурение в Персидском заливе. То есть для Инги он был совершенно недосягаем.
Однако Додик пришел на ум и ушел, а беда осталась. Это сейчас голова дохлой дворняжки на двери, но в ней и намек. Что вот, мол, и твоя голова на такое же место назначена. И ведь приколотит же, совсем скоро даже, как только Будяков отваляет своего дурака на обороне белой протестантской крепости от мушкетеров президента. Тогда и Ингу можно будет брать голыми руками. Однако и Додик явился к ней не зря. От него и пролегла спасительная ниточка мыслей, указавшая выход из лабиринта. К побегу.
Инга, как решила в одно мгновение про себя, так немедленно и села к телефону. Вызвала барышню для международной связи. И заказала разговор с далеким городом Лос-Анджелесом. Телефонистка обещала соединить часа через два. Но и предупредила, что на Тихоокеанском побережье в это время будет глубокая ночь. Инга строгим голосом заказ подтвердила. Ничего, Аидочка не обидится, когда узнает, в чем дело.
Пока ждала, многое про себя проговорила. И что устала биться как рыба об лед, и что судьба к ней неблагодарна, и опять про второй шанс. Но тут же осадила коней. Нет, Бог здесь ни при чем и дал ей много больше, чем она заслужила. А вина лишь на ней одной. Плохо использовала и плохо понимала, как надо теперь жить правильно, и оттого нет ей полноценного счастья. Инге даже не пришло и на краешек сознания, что то, что она называла вторым шансом, послано ей вовсе не в благодать, а как раз наоборот. И что ей надлежит страдать и замаливать смертный грех, а не ожидать даров небесных. И что те дары без раскаяния и приятия ее мук в оправдание не сбудутся никогда. И счастье земное ей отнюдь не обещано. Здесь страшный земной урок, а не награда. Но Инга все видела совсем иначе.
Ей хотелось того же, что и у всех, то есть у тех, кто, по ее представлению, жил счастливо, но уже не заслужить, а только отобрать у других прочих. В этом и состояла суть перелома. Если раньше подличать готова была лишь от страха, как на допросе у Казачука, то отныне для ее цели все средства стали хороши. Но душа ее и сейчас не совсем еще пала, однако находилась уже на «верной» к тому дороге. Первый умышленный камень «благих намерений» на торном пути, ведущим известно куда, был ею заложен.
Ничего не желалось именно теперь в России, а просто желалось. Будущее знать не хотела, а решила строить свое. Не вышло здесь, значит, надо пробовать там. Перемена места почему-то казалась спасительной. Хотя сумма от того никоим образом поменяться не могла.
А через часа полтора (раньше обещанного) зазвонил телефон долгой, пронзительной трелью. Дали Лос-Анджелес.
Аиде ужасное событие Инга изложила кратко, как будто головы мертвых собак в ее повседневной жизни – явление обыкновенное. Может, от сухости повествования ее рассказ произвел на Аиду особенно жуткое впечатление. Но Аида Сейфулина поняла, что подругу срочно надо спасать.
– Вызов я устрою, как смогу быстро. Ты только заранее закажи билет. Лучше лететь «Дельтой», через Франкфурт до Нью-Йорка, а там сделаешь пересадку на их внутреннюю линию. Так дешевле и надежней. Билет только непременно бери в оба конца.
– Зачем в оба конца? – несколько злобно сказала Инга. – Ты что, не поняла, я назад не вернусь!
– Да поняла я, поняла. Но без обратного билета тебе визу не дадут. Я же смогу устроить только гостевую, максимум на полгода. Ты у нас не политэмигрант и не еврейский репатриант. Но ты не беспокойся, с обратным билетом дорога даже дешевле.
– А дальше что? Как виза кончится? – упавшим внезапно голосом спросила Инга.
– Не бери в голову. Что-нибудь придумается, на месте поговорим. Главное, устроить тебе легальный въезд в страну.
– А долго приглашение ждать? – поинтересовалась Инга. – А то, может, меня еще раньше прикончат?
– Недолго. За неделю сделаю. Есть связи. А тебе говорю, озаботься билетом. Чтобы не бегать потом. И квартиру мою пересдай, лучше кому-нибудь из девчонок. Да и деньги реализуй, какие сможешь увезти. В цацках золотых с камешками или так.
– Это само собой, – как только Аида перевела разговор на советы, связанные с предполагаемым отъездом, Инга сразу и успокоилась. Не стала бы подруга лезть в такие мелочи, если бы не была уверена в успешном исходе предприятия.
Больше ни о чем постороннем не говорили, в Лос-Анджелесе и вправду была глухая ночь, Аиде необходимо было выспаться.
Москва. 7 сентября. 1993 года. Несколько мест сразу.
Белое платье, на удивление, смотрелось красиво. Может, дело было в прическе и в достойно наведенном макияже, а может, Соне только так казалось. Свекровь ее, Ева Самуэлевна Фонштейн, сама и накрасила невесту, сама и причесала. Вечно суровый ее вид оказал сегодня магическое воздействие на бабушку, та не посмела влезть с советами и противоречиями. И Соня теперь выглядела как человек, а не как движущийся макет в комнате страха чешского Луна-парка.
Хорошо было платье, и короткая газовая фата тоже хороша. С согласия свекрови Соня содрала с венца банты и цветочки, бабка и тут не посмела возразить, и фата сразу превратилась в трогательный и нежный убор вместо вульгарной клумбы. Да и что могла бы возразить бабушка Еве Фонштейн? В конце концов, невеста ее сына должна выглядеть пристойно и в ЗАГСе, и за столом, и на фотографиях, тут и престиж семьи жениха. Еще не хватало, чтобы знакомые и родственники сказали, будто ради фамильной чести Лева Фонштейн женился на кекелке.
Соня сегодня уверяла себя, что изо всех сил постарается быть счастливой. Хотя бы оттого, что покидает бабкин дом навсегда. И родители ее приехали из Одессы, тоже довольны женихом и свадьбой, рады за Соню. Уже не такие виноватые, даже и папа. Но уж как доволен дядя Кадик, и передать нельзя человеческими словами. Ему-то есть с чего. Вообще дело с поспешной свадьбой сладилось не просто так. А то бы Гингольды со своей стороны еще тянули бы и тянули, бабка так скоро не выпустила бы Соню из цепких своих ручонок.
Все началось с довольно грустного события. Но по порядку.
Вот уж как два года тому назад Соня получила заветный диплом и метила в аспирантуру. Но тут жизнь в стране повернулась настолько круто, что бабушке с дедом содержать Соню «за так» и в действительности стало накладно. Общество старых большевиков приказало долго жить, кафедру у деда отобрали и упразднили. Никому более не нужен стал научный коммунизм. Из средств к существованию реальную величину представляла только пенсия, которую деду выплачивало переименованное КГБ. Кадик свои заработки категорически отказался отдавать в семью, да и они были теперь смешны. Много разглагольствующий, но мало что способный делать сам, дядя Кадик не смог пролезть ни в одну стоящую кормушку, а так и остался всего лишь старшим преподавателем, финансирование его темы при современной инфляции представляло собой мизер. А в серьезный раздел нефтяного наследства кто бы его допустил? И Соне пришлось аспирантуру через год оставить, зарабатывать самой. В филиал журнала «Лайф» она устроилась по протекции Раечки Полянской, хотя та и была до сих пор в скрытой обиде из-за Додика, но Соню не винила. Чувствовала, что то дело с отказом обстряпалось нечистым образом. О самом Додике раз и навсегда Соня постановила не думать, а если потребуется, то и отгонять мысли напряжением воли. Иначе Соне бы пришлось только утопиться. Рана, ей нанесенная, закрыться и срастись краями не могла, потому о ней возможно было лишь позабыть и делать вид, что никакой такой гложущей, порой и мучительной боли не существует вообще. И Соня иногда представляла, что Додик не уехал далеко от нее, а просто умер. Как когда-то она отрезала и Гришу Крыленко, который для нее тоже фактически вмиг перестал существовать.
Заработки ее в журнале, если говорить о начале новых времен, казались достаточными для сытого существования. Если бы, конечно, Соня существовала на эти заработки одна. Но деньги она честно относила в общий котел, сдавала все до рубля бабушке, впрочем, без сожаления. Ей даже было и приятно, что настал, наконец, ее черед погасить тот долг, о котором у Гингольдов ей твердили с утра до вечера. А Соня никак не желала прослыть неблагодарной. Деньги, ею заработанные, мгновенно расползались, как беглые тараканы, и в доме тягучей волной накатывали регулярные скандалы. Никто из всех его коренных обитателей не желал поступаться собственным образом жизни в угоду соседу. Дед требовал для себя того же питания, что и всегда, костюма у постоянного портного, денег на такси, раз уж отобрали государственную машину, и прочее, прочее. Ему было абсолютно все равно, где бабушка возьмет на это средства, потому как его пенсии уже не хватало ни на что. Значит, пусть именно в его пользу идут Сонины деньги. И уж чего говорить, что дядя Кадик был с этим распределением
