— Да, — говорит режиссер, — попробуйте. Слова на ходу придумаем. Перед вами буду не я, те ваши городские знакомые, И вы не Пронька, а как по сценарию — Иван. Давайте!
Я выхожу из номера и снова вхожу.
— Здравствуйте.
— А постучаться? — говорит мне режиссер. — Еще раз входите.
Я выхожу, стучу в дверь.
— Да! — говорит режиссер.
Я вхожу. Мы долго смотрим друг на друга. Режиссер качает головой.
— А где «здравствуйте»?
— Я же здоровался.
— Мы же снова начали.
— Снова, да?
Я вышел и постучался.
— Да!
— Здравствуйте!
— Иван! Входите, входите, — радуется режиссер. — Проходите! Каким ветром?
— Умеренным, — подхожу я к режиссеру, обнимаю хлопаю по спине. — Как житуха?
— А ты чего радуешься? — спрашивает режиссер.
— Тебя увидел… ведь ты тоже обрадовался.
— Я — притворно. Доходит?
— А чего тебе притворяться-то? Я еще не сказал, что буду жить у вас. Может, я только на часок.
Режиссер наморщил лоб:
— Я поторопился, верно. Давай еще раз.
Все повторилось.
— Ну, как житуха? — спрашиваю я, улыбаясь.
— Да так себе… А ты что, по делам в город?
— Нет, насовсем. Хочу стать артистом.
— Чего? — выпучивает глаза режиссер.
— Не артистом, — поправляюсь я, — а на трикотажную фабрику.
— А где жить будешь?
— У тебя. Вы же у меня жили, теперь я у вас поживу.
Режиссер в раздумье заходил по номеру.
— Тоньше надо. Хитрее. Давай оба притворяться: я недоволен, что ты приехал, но как будто обрадован; ты заметил, что я недоволен, но не показываешь виду; тоже радуешься. Попробуем?
— Попробуем, — говорю я. — Если меня увидят в кино в нашей деревне, это будет огромный удар по клубу, его просто разнесут по бревнышку. От удивления. Меня же на руках вынесут! Ну давайте еще пробовать!
Я вышел в коридор, постучался, вошел, поздоровался.
— Ваня! Ты как здесь? — кричит режиссер.
— А тебя как зовут?
— Ну, допустим, Николай Петрович.
— Давай снова, — командую я.
— Ваня, ты как здесь? — удивляется режиссер.
— Хочу перебраться в город.
— Совсем?
— Ага. Хочу на фабрику устроиться…
— А жить-то где будешь?
— У тебя, Николай Петрович, будем вместе смотреть телевизор.
— Да, но у меня тесновато, Иван…
— Проживем! В тесноте — не в обиде…
— Но я уже недоволен, Иван… то есть Проня. А ты все улыбаешься.
— Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не случится, если я проживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на работу, потом переберусь в общагу.
— Но тогда надо другой фильм делать.
— Давай другой! Вот приезжаю я из Колунды.
— Откуда?
— Из Колунды, я оттуда родом. Так?
— Нет, — говорит режиссер, — у нас другой парень написан. Почитай сценарий, пока я выйду покурю. Подумай, может, останешься? Не ехать же обратно в деревню?
Он вышел, а мне стало тоскливо. Представилось, что приеду я завтра к станции в битком набитом поезде, как побегут все бегом на площадь, занимать места в автобусе, а меня не будет там, не заору я весело на бегу: «Давай, бабка, кочегарь, а то на буфере поедешь!» И не мелькнут потом среди деревьев первые избы моей деревни, не пахнёт кизячным дымом… Не увижу я на крыльце маму с немым вопросом в глазах: как дела?
Я положил сценарий на стол, взял толстый цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал: «Не выйдет у нас.
Савелий показал инсценировку самому молодому актеру театра и мало занятому на сцене — Высоцкому. Тот читал инсценировку с интересом, при этом у него лукаво смеялись глаза.
— Мне особенно концовка понравилась, заметил он: «Не увижу я на крыльце маму с немым вопросом в глазах: как дела?» Читал и свою маму представши И смешно стало, и грустно… Мама… А твоя жива?
— Нет, — вздохнул Савелий.
— Небось, сирота, — заметил Высоцкий, — а отца когда забрали? Наверное, по 58-й?
— А ты почему так думаешь? — удивился и покраснел Савелий.
— Загадка простая. У каждого второго нашего ровесника отцы — «враги народа». Разве я не нрав?
— Похоже, — смущенно вымолвил Савелий.
— И ведешь ты себя скромно, доброжелательно, словом, честный парены А такой мог родиться только в приличной семье, в семье «врагов народа». Я тебя не обижаю?
— Нисколько. Забавно рассуждаешь, — заметил Савелий.
— А как у тебя личная жизнь? Сложилась? — неожиданно спросил Высоцкий. — Тут у тебя тоже могут возникнуть сложности. Таких, как мы с тобою, начинающих артистов могут полюбить только добрые бабы. У меня есть… Всем хороша… Но стихи не любит. Пастернака не понимает. Как Сталин!
— При чем здесь Сталин? — удивился Савелий.
— Спрашиваешь? Значит, не читал Мандельштама: о горце, не понимавшем Пастернака.
— Наверное, у тебя очень молодая девушка? — поинтересовался Савелий.
— Молодая. Ладная. Красивая. Но беда моя в другом. Не женюсь я на ней. Стремления в жизни разные. И поговорить не о чем. Мне перед ее отцом стыдно. Он понимает, что я не женюсь на его дочери. Но знает, что я ей солидно помогаю. А он не может. Выпивает. Хороший мужик. В результате мы друг друга стесняемся, боимся объясниться. Одно успокаивает. Она — броская баба, одна не останется. Тебе, наверное, это все неинтересно?
— Почему? О жизни необычной всегда интересно. Как в рассказе Шукшина.
— Хороший рассказ. И читаешь его нормально. И актеры в театре хорошие. Но я с ними мало монтируюсь. Они больше по смеху, а я — по иронии. Бог не наделил смешной рожей. Чересчур серьезная. И еще жалею, что Поляков разошелся с Райкиным. Погибло доброе, талантливое дело. Жаль… — искренно произнес Высоцкий.
— Мне тоже, — сказал Савелий, — и еще я переживаю, когда уходит любовь. Моя, чужая… Любая… Куда девается?
— Еще не открытый закон природы! — улыбнулся Высоцкий. — Куда уходит? Откуда приходит? Знает только сердце. И еще оно очень многое знает. Все значительное проходит через сердце. Оно и любит, и
