негодует. Твой рассказ почему понравился? Мое сердце приняло. Расчувствовалось.
— Спасибо, — поблагодарил Савелий.
— Кому? Мне или моему сердцу? Иди на сцену, Савелий, твой выход, а я тебя еще раз послушаю.
Юмористическая ситуация инсценировки внезапно переходила в лирическую, с грустинкой, задушевную исповедь, что искренне передавал Савелий, и рассказ в его исполнении имел оглушительный успех. Номер Савелия заканчивал программу Театра миниатюр. Он быстро подружился с коллегами, и когда администраторы приглашали его в свои концерты, он требовал, чтобы они взяли с ним других артистов театра. Администраторы хмурились, жались, но, как правило, уступали его просьбе. Успех не вскружил Савелию голову, но сделал его намного жизнерадостнее, чем прежде. Еще не ушли, но постепенно затуманивались в памяти невзгоды прошлых лет. И он понял, что боли, нанесенные ему злыми людьми, могут покинуть его лишь на время. Тепло зрительских сердец согревает, радует душу, но никогда не заменит ему тепла материнского. Об этом он думал, оставаясь один, в старой коммунальной комнате. Но стоило ему оказаться среди друзей-артистов, как он преображался. Он даже веселел. Артист Эрик Арзуманян однажды показал Савелию пародию на него. «Он так смеялся, так свободно и раскованно, что рассмеялся даже я», — рассказывал мне Эрик. Однажды Савелий поехал с артистами театра на шефский концерт в Сокольническую туберкулезную больницу, где работала главврачом Нина Самуиловна Горячко. Отличный доктор и человек. В свое время она вылечила Савелия от туберкулеза на опасной стадии. Потом она уехала в Израиль, в Хайфу. И там, через много лет, открылась дверь ее дома, на пороге стоял Савелий с букетом роз и бутылкой коньяка в руках.
— А где же традиционные конфеты? — спросила она после радостных объятий.
— Я запомнил ваши слова, — сказал Савелий, — слова о том, что больные специально дарят конфеты врачам, чтобы они захворали диабетом.
Савелий помнил доброту и внимание к себе, как никто другой. Мы договорились с ним о совместных гастролях в Липецке, но через несколько дней он позвонил мне и сказал, что ему предлагают сниматься в кино.
— Снимайся, — без раздумий ответил я.
— Извини, но я обещал поехать с тобой в Липецк. Ты мне делал в жизни только хорошее. Как ты скажешь, так я поступлю.
Я настоял на киносъемках, зная, что сниматься в кино — мечта его жизни.
— Ладно, — согласился он, — но запомни, что теперь я твой должник. Навсегда. Что бы ты ни попросил, я исполню. Даже будет нужно — выступлю в ЖЭКе или на телефонной станции.
Сам познавший нужду и нищету, Савелий не мог не сопереживать людям, находившимся в бедственном положении, и вообще старался хоть чем-нибудь отблагодарить любого человека за добро, которое тот проявил к нему.
И в театре артисты любили Савелия за его отзывчивость. Он никому не завидовал. Был не способен ни на ложь, ни даже на плохие слова о своих коллегах. Но в душе и по своей природе он был артистом кино. В этом плане он напоминал артиста Леонида Куравлева. И тот и другой имели большой успех на сцене, но в кино, в своем жанре, им не было равных, на сцене они играли, а в кино творили искусство. И ни для кого из коллег по Театру миниатюр не стало удивительным известие о том, что Савелий Крамаров ушел в кино.
В Театре миниатюр его номер стал исполнять Михаил Кокшенов — тоже хороший артист, но он не имел того громового успеха, что был у Савелия, и, наверное, потому, что Савелий этот номер «вынянчил» и действительно прочувствовал глубоко, до мельчайших деталей и нюансов. Ему было жаль расставаться с друзьями по театру, где он стал актером, творчески рос, внимательно наблюдая и изучая их игру. «Давайте махнемся рубашками. Не глядя!» — предложил он Эрику Арзуманяну. Разговор происходил в электричке, в один из последних совместных выездов Савелия с театром. «У него была рубашка намного моднее, чем моя, — вспоминает Эрик, — но, видимо, ему хотелось сделать добро, своеобразный подарок кому-нибудь из нас. Он увидел, что я бросаю взгляд на его рубашку, и выбрал меня для своего поступка. Конечно, моя безрукавка затерялась в потоке его странствий, а его рубашку я храню по сей день как память о добром искреннем человеке, тонко чувствующем души людей».
Киножизнь
И закрутилась бурная киножизнь Савелия Крамарова. Его роли, даже не очень смешные при чтении в сценариях, вызывали в зале непременный смех. Наступило время, когда Савелий, как говорится, был нарасхват у режиссеров.
Создатели фильма «Трембита» по мотивам одноименной классической оперетты очень хотели, чтобы в нем участвовал Крамаров, но роли для него в сценарии не было. И тогда режиссеры фильма обратились ко мне с просьбой, разумеется, по предложению Савелия, написать для него роль в этом фильме. Действие кинокартины разворачивалось после войны, в закарпатской деревне, рядом с которой располагалась военная часть. И я придумал для Савелия образ сапера, который в наушниках, со специальным приспособлением в руках повсюду искал мины. Потом Савелий признался мне, что это один из его любимых фильмов.
— Почему? — удивился я. — Сюжет фильма известен по оперетте. И в других картинах ты вызывал смех.
— Вызывал. Но какой? — своим вопросом озадачил меня Савелий. — Надо мною чаще всего смеются как над идиотом или недоумком, еще более глупым, чем сами кинозрители. Им приятно, что есть люди, дурачливее их. А в «Трембите» я играю сапера, честно исполняющего свой долг, ищущего мины даже там, где их не нужно было прятать, но думающего, что коварный враг мог заложить их повсюду. Отсюда возникают смешные ситуации. А главное, что роль получилась незлая, так как люди видят во мне чересчур старательного, но доброго человека, и смеются они по-доброму, смеются, а не ржут. Роль сильно сократили. Ты постарался на всю катушку, и после съемки выяснилось, что я по объему и качеству исполнения затмеваю первые роли, которые играли Весник и Аросева.
Однажды Евгений Яковлевич Весник прервал съемки на два дня. Улетел в Кривой Рог. Там, в местном драмтеатре, он играет в спектакле роль своего отца — бывшего главы города, арестованного в 37-м.
— А мы с Весником прикреплены к одной поликлинике, как льготники района, как дети реабилитированных. Кстати, отец Аросевой, в прошлом крупный партийный работник, тоже был незаконно репрессирован.
— Выходит, в одном фильме встретились трое детей бывших «врагов народа», — заметил Савелий.
— Может, и больше, — откликнулся я, — именно поэтому незатейливая по юмору комедия получилась доброй. Один из авторов сценария — Владимир Захарович Масс, говорят, тоже пострадал в период культа личности. Пережившие люди, понимающие беды других, не могут сотворить что-либо злое.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Савелий. — Аросева и Весник — прекрасные артисты и люди. Я их очень люблю. Но после этого фильма я понял, что могу быть занят не только в эпизодах, могу играть главную роль. Но кто из режиссеров пойдет на это? Кто им разрешит?
Лицо Савелия помрачнело. Он, наверное, осознал, что в жизни ему навсегда уготованы лишь маленькие комические роли. Режиссеры консервативны и привыкают к его образу, вряд ли среди них найдется новатор, который решится построить фильм на Крамарове — главном герое. Савелий сумрачно глядел в окно моей комнаты, выходящей во двор. Отказываться от предлагаемых ему ролей он не мог. Тогда, по существу, у артистов не было возможности выбора — в каком фильме участвовать, в каком — нет. Соглашались на то, что предлагали. Исчезнешь с экрана на два-три года, и о тебе забудут.
Савелий не раз заходил в соседнюю комнату, где лежала моя мама, страдающая от стенокардии. О чем они беседовали — я не знаю. А заходил он к ней поговорить, наверное, потому, что ему не хватало материнской теплоты.
