получать свой red box неполным. Для непосвященных – red box это краткая компиляция текущей информации государственного значения, подготавливавшаяся в Министерстве Иностранных Дел и содержавшая дипломатические секреты о которых знали считанные люди в государстве. Отсюда следовало, что последний год жизни Георга V, то-есть в 1935-36 годах наследник, даже о том не подозревая, был лишен информации во всей ее полноте, самые секретные секреты от него утаивали, соответственно, даже став королем, он не знал того, что знали остальные члены королевской семьи. Уже один лишь этот факт означал, что срок жизни в качестве короля ему был отмерен недолгий, он не мог бороться за власть, не обладая всей полнотой информации. Возникает вопрос, а зачем ему вообще позволили побыть королем, не допустив, правда, под благовидным предлогом, рассчитанным не так на наследника, как на другие государства, коронации?
Попробуем разобраться.
Где-то повыше я говорил, что уже в предвоенное десятилетие как королю, то-есть власти, так и английской 'элите' стало ясно, что без реформирования государства не обойтись, однако все старались оттянуть начало реформ, все ждали конца эпохи, Георг V был стар, было старо его окружение, а реформы это удел молодых, этаких живчиков, мальчишек в возрасте лет пятьдесяти, таких, у кого еще есть силы и уже есть опыт. Есть сила желать и есть умение претворять свои желания в жизнь. Но вот направление реформ было выбрано еще тогда, еще Георгом V, выбор сделал он. Напомню, что выбирать приходилось не только из наличного, но и из апробированного, умные люди учатся не на своих, а на чужих ошибках и стараются извлекать пользу из опытов, которые проводят над собою другие.
В межвоенный период в мире как на дрожжах росли три силы – Германия, Америка и Россия. Вся троица лезла из квашни, пузырилась и пучилась. Дрожжами была тогдашняя новинка – социализм. Детали предстоявшей Англии перестройки следовало выбирать из конкретики, из вполне определенного политического контекста. Американский опыт отпадал уже при первом и поверхностном взгляде, американское государство в национальном смысле устроено диаметрально противоположно устройству государств Старого Света, оставался опыт немецкий и опыт русский, причем опыт немецкий по очевидным причинам выглядел для англичан предпочтительнее и если бы Англия в 1935 году знала, чем все закончится в 1945, то очень может быть, что, делая выбор, она тоже решила бы строить социализм с приставкой 'национал'. Проблема проблем состояла, однако, в том, что англичане исходили из данности, а данностью был не 'остров', а Британская Империя, попытка же построить национал-социализм в многонационалии выглядела попросту абсурдной.
Трудности, стоявшие перед делавшей выбор Англией, были ясны не только самим англичанам, но и другим заинтересованным лицам. И тут англичане сделали один из тех ходов, которыми они так сильны, они сделали ход, который и делает англичан 'англичанами' – они сумели создать у тех самых 'заинтересованных лиц' иллюзию, будто в зависимости от выбора будущей модели собственного госустройства они в предстоящей войне (неиллюзорность которой была всем очевидна) будут поддерживать того, кого выберут в качестве образца. Напомню, что тогдашняя Англия это не Англия сегодняшняя, это держава номер один тогдашнего мира, и иметь ли ее в качестве врага или иметь ее же хотя бы в качестве доброжелательного нейтрала имело с точки зрения той же Германии значение решающее.
Государство, решив перестроиться, должно обосновать будущий проект в смысле идеологическом, проговорить его словами, оно должно убедить людей, в государстве живущих, что перестройка не только в их интересах, но что перестройка осуществляется их желанием, что это они, а вовсе не государство, жаждут перемен, а государство нехотя идет им навстречу. 'Ну, если уж вы сами решили, что дальше Так Жить Нельзя, то так уж и быть, давайте гласно ускоримся и углубимся.' Любые идеи воплощены в человеке, так народу понятнее, государство, связывая некий пропагандистский набор политических штампов с определеным политиком, развязывет себе руки, ему отныне не приходится каждый раз многословно объяснять, чего оно хочет, оно просто позволяет выйти на сцену конкретному человеку и – всем все сразу же понятно. Поднялся на трибуну академик Сахаров и усе ясно, реви от восторга, а поднялся душитель свободы Лигачев – свисти и топай ногами. А что они там говорят – неважно, можно за шумом их вообще не слышать, важно – видеть. Политик это живое знамя, вокруг которого собираются сторонники, политик это полюс, один политик – плюс, а другой – минус. Это чрезвычайно удобно, в первую голову государству удобно, вокруг плюса тут же собираются все, кто полагает себя плюсом, а вокруг минуса все отрицалы, причем делают они это сами, сами рисуют на себе мелом крест или черточку, никто дураков не заставляет. А государство смотрит со стороны и думает. Подсчитывает, взвешивает. Прикидывает. Ну, а потом делает то, что государство в таких случаях и делает. Иногда оно, током попользовавшись, выключателем – щелк! и нет больше нашего магнита, а есть застой. И слава Богу если так, а то ведь бывает, что государство стрелять начинает. В тех, кто сдуру на себе плюсик нарисовал. Или наоборот – минусик. Когда как. Но мы отвлеклись.
В английской 'элите' к середине тридцатых появился полюс, знака на нем не было, государство английское еще не решило, каким он будет, оно дальновидно оставило за собой право определить в будущем значение полюса, от решения государства зависело будет этот полюс '+' или же '-', будет ли тем, кто к полюсу подтянется, холодно, или же станет им жарко. Назывался полюс просто – 'германофилия'. Германофилы стали собираться в скромной хижине лорда и леди Астор под названием Кливден. Что там себе на самом деле германофилы думали – неизвестно, чужая душа – потемки, важно было, что думали по поводу английских германолюбов в самой Германии, а там про них думали всякое хорошее, да и трудно было думать плохо про таких людей как Чемберлен и Галифакс, очень даже убедительно и в высшей степени красноречиво говоривших, что про немцев они думают хорошо. Но леди и лорды, Галифакс и Чемберлен это был еще не тот уровень, это был английский 'Центральный Комитет', а ведь в Британской Империи было еще и 'Политбюро', только называлось оно немножко не так, называлось оно 'Королевская Семья' и если уж мы хотим, чтобы все было всерьез, если мы хотим, чтобы нам поверили, то нам следует и в Политбюро обозначить сторонников и противников реформ, а как же!
И что же должны были думать немцы, если они и так смотрели и этак, глаза протирали, глазам не верили, смотрели опять и опять, но видели при этом одно и то же – главным германофилом, 'лучшим немцем' Англии был вовсе не какой-то там Освальд Мосли, а был им наследник престола Эдвард Альберт Кристиан Джордж Эндрю Патрик Дэвид, наследник, в 1936 году ставший королем, Эдвардом VIII.
Каким образом Уоллис Симпсон удалось очаровать будущего английского короля? Какие-то сексуальные перверсии там, конечно же, присутствовали, куда же нам без секса-то, секс это основа всего, основа основ. Фундамент мира. Дело только в том, что фундамент мира наследника английского престола был заложен задолго до появления в жизни шарминг-принса миссис Симпсон, он и без нее свои наклонности удовлетворял таким образом, какой ему благорассудился, к его услугам был целый гарем с любимой чужой женой леди Фернесс во главе.
Чем взяла Уоллис? Чем вообще берет мужчину женщина? Понятно, что сексом, а секс связан с неким стереотипом 'красавицы', существующим в нашей голове, причем у каждого в голове образ красавицы свой, родной, сугубо индивидуальный и какою видится красивая женщина будущему Эдварду VIII было известно, поэтому 'подбросить' ему ('нам тут подбрасывают!') девушку его мечты труда не составляло. 'Хочешь бесполую, без сисек и без жопы, тощенькую, да еще и страшненькую? Да пожалуйста!' Чего, чего, а такого добра в каждом государстве хватает. Выбирать есть из чего. Но кроме того, было известно, что та же леди Фернесс, удовлетворяя утонченные прихоти принца, тем не менее иногда 'доставала' его своей простотой. Он был человеком не очень умным, но даже и для него ее пустоголовость была малость чересчур. Поэтому задача по 'подбрасыванию' на первый взгляд усложнялась, но это только на первый взгляд, с точки зрения тех, кто Симпсоншу к принцу 'подводил', проблема, напротив, упрощалась. Страшненькие девочки, как правило, гораздо умнее красивых, тем особого ума не надо, симпатяшки берут другим, тем, что им от Бога досталось, а вот страшненьким тем да, тем, хочешь не хочешь, а приходится развивать в себе и ум, и сообразительность, и реакцию, и рефлексию. Они в себе такой инстинкт развивают, такой ум оттачивают, какой бедным мужикам и не снился. 'Караул!'
Найти девочку страшненькую и умненькую для 'заинтересованной стороны' представлялось куда легче, чем красивую умницу, не говоря уж о глупой уродине, вот уж это да, это действительно редкость.
Уоллис же в смысле ума отличалась еще с раннего детства, но при этом, будучи некрасивой и умной, она обладала еще и не по женски гипертрофированным честолюбием. Она хотела быть первой, всегда и непременно первой. Первой во всем. В нарядах, значит в нарядах. В учебе, значит в учебе. Быть первой среди девочек? Среди самых-самых? Среди красавиц? Да запросто.
Когда ей было шестнадцать лет, добрый дядюшка Сол, оплачивавший ее пребывание в американском 'институте благородных девиц', посчитал, что племянница по итогам года заслуживает хорошего отдыха и отправил ее в очень дорогой и, выражаясь современным дурацким слэнгом, 'эксклюзивный' летний лагерь Берлэнд, где проводили лето дети 'элиты'. Что такое шестнадцать лет мы все знаем, и что такое коллективный отдых подростков мы знаем тоже, ну и понятно, что подростки во всем мире одинаковы и подростки в Берлэнде ничем в этом смысле не отличались от нас с вами, когда нам было по шестнадцать лет. Все девочки лагеря были влюблены в одного мальчика и мальчик этот, с точки зрения шестнадцатилетних покорительниц вселенной, вполне того заслуживал. Стройный красавчик, наследник (не трона, правда, а всего лишь 'состояния'), самоуверенный баловень судьбы. Бывают такие, мы все хоть одного такого мальчика, но знаем.
Ну и вот, маленькая Уоллис, не успев приехать в лагерь, все мгновенно увидела, поняла, оценила и громко, во всеуслышание, заявила, что 'мальчик будет мой'. Реакцию каждый может легко представить себе сам. Кто-то из девочек прыснул, кто-то презрительно фыркнул, кто-то только молча смерил Уоллис взлядом. 'Ох, уж эти мне нищенки…' Среди девчачьей половины 'лагерников' тут же началось соревнование, чуть погодя укоротившееся до ревнования, перешедшего в недоумение, а недоумение не преминуло смениться пошлой завистью. Уоллис выграла, 'пацанка сказала, пацанка сделала.' Как ей это удалось? Оказалось, что нет ничего легче, пока остальные девочки очаровывали лагерного принца по имени Ллойд Табб своими свежими прелестями, наивными ужимками и трогательным шестнадцатилетним кокетством, Уоллис тщательно изучала не так его самого, как мир его увлечений. Очень быстро выяснилось, что гордый Ллойд играет в школьной футбольной команде и, будучи даже немножко в этом смысле оторванным от реальности, мнит себя настоящей звездой. Уоллис времени не теряла и, пока остальные девочки крутились перед зеркалом и расправляли оборочки, обложилась спортивной периодикой, зазубрила несколько футбольных терминов, запомнила парочку имен, выспросила кое-кого из мальчиков о событиях прошедшего школьного года и подступила к первому в своей жизни принцу во всеоружии. Она нашла его слабое место, она знала когда и при каких обстоятельствах он принес своей команде каждое очко. Через пару дней Ллойд Табб не обращал внимания ни на кого вообще, для него отныне существовала только и только Уоллис, с которой он мог с жаром, входя в тонкости, обсуждать перепетии какого-то матча, а она, закатывая глазки, отвечала ему в том смысле, что вот в такой-то игре такого-то числа прошлого года он, Ллойд Табб, выступая за свою школьную команду квотербеком, совершил пробежку, сравнимую разве что с одним из подвигов Геракла. О, это мягкое мужское сердце! Ну, а там, помимо футбола, нашлись и другие общие интересы и они, держась за ручки, вслух читали друг-другу стихи Киплинга, выучить которые было, конечно же, куда легче,чем правила игры в футбол.
Понятно, что слухи о столь способной девочке не могли не дойти до ушей родителей детей, с которыми Уоллис училась и отдыхала, а родители там были всякие, в том числе и такие, что состояли на государственной службе. Никакое, даже и самое богатое и могущественное государство не может позволить себе разбрасываться талантами, тем более такими своеобразными. Так что вопрос о кандидатуре 'не стоял', кандидатура сама просто напрашивалась и, когда понадобилось подвести к наследнику повзрослевшую, поумневшую (хотя казалось бы куда уж дальше), утратившую множество иллюзий и взамен обретшую в авантюрных похождениях незаменимый специфический опыт Уоллис, то проблема превратилась в чисто техническую. Когда же принца и Уоллис свели, то потребовалось результат закрепить, потребовалось найти общий интерес, животрепещущую для принца тему, что-то глубоко его трогающее, что-то вроде футбола, при том, что футболом он, как назло, не интересовался вовсе.
И тема такая нашлась. Принц Уэльский и Уоллис взахлеб говорили и говорили, у них было, о чем поговорить, причем поговорить с горящими глазами, у них кроме физической была и еще одна страсть, они рассказывали друг другу о фашизме.
Насколько искренна в своем увлечении (в смысле мировоззрения) была Уоллис Симсон, сказать трудно, но вот то, что с первоисточниками она была знакома очень хорошо, сомнению не подлежит. Недаром принцу было с нею так интересно. Дело в том, что Уоллис знала о фашизме не понаслышке, сведения ее были из первых рук. Вы помните местечко из ее бульварной биографии, где рассказывается о романе Уоллис с аргентинским дипломатом? 'Don't cry for me, Argentina…' Так вот, плакала ли Уоллис по своему ветреному Фелипе или нет, подозреваю, что плакала, она ему даже физиономию на прощанье расцарапала, но нам в этой истории должно быть интересно вовсе не это, главный интерес в том, что Фелипе Эспил был не первой ее победой на дипломатическом поприще, первым в жизни будущей герцогини Виндозрской дипломатом, причем дипломатом, которого своей статной фигурой и должен был прикрывать аргентинец, был не больше и не меньше, как посол Италии в США князь Джелазио Каэтани, потомственный итальянский аристократ, в роду которого было двое пап и двое кардиналов. Он был фанатичным сторонником Муссолини и как любой фанатик старался обратить в свою веру окружающих. А кто может быть ближе любовницы? Причем пыл наставника подогревался тем обстоятельством, что ему было сорок пять лет, а благодарной слушательнице двадцать шесть.
