Письма о провинции

наглядно демонстрировать его несостоятельность.

Стр. 311…Чингис-хан, Батый, Аттила <…> сожгли, разрушили, разорили <…> Если люди кричат известному явлению «довольно!», то это значит, что оно им не надобно… — Имена монгольских завоевателей Чингис-хана и Батыя (XII–XIII вв.) и предводителя гуннов Аттилы (V в.) служили в революционно-демократической публицистике общепринятым обозначением царского самодержавия. Салтыков эзоповски проводит здесь мысль о том, что оно изжило себя.

Стр. 313. Картина просветительно-опустошительных подвигов <…> своего рода «Последний день Помпеи» <…> мысль немеет. — Салтыков уподобляет зрелище произвола, поборов и усмирений, составлявших «цивилизаторскую деятельность» пореформенных администраторов, картине К. Брюллова «Последний день Помпеи» (1830–1836), изображавшей неотвратимую стихийную катастрофу, массовую гибель жителей Помпеи под вулканической лавой. Герцен также считал это изображение всеобщей человеческой трагедии, вызванной слепой неостановимой силой, символическим воплощением общественной атмосферы самодержавия (см. «О развитии революционных идей в России». — Герцен, т. VII, стр. 330–331).

Стр. 314…человек, у которого нет ничего, кроме энергии… — Таков именно образ градоначальника Брудастого, созданный Салтыковым в «Истории одного города».

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Впервые — ОЗ, 1870, № 4, отд. II, стр. 276–288 (вып. в свет 9 апр.).

При подготовке к изд. 1882 Салтыков переработал и сократил «письмо». Приводим три варианта текста ОЗ.

К стр. 316, после абзаца «Но этого еще недостаточно…»:

Ежели, по их мнению, даже перед громом нет надобности трепетать, то каким же образом следует себя вести, например, относительно станового пристава? И что всего ужаснее — никак их нельзя в этих революциях уличить! Чувствуешь, что в словах их есть что-то неладное, а что такое — сам черт не разберет!

— Позвольте, милостивый государь! вы сейчас изволили сказать, что инстинкты животных определяются условиями жизни… так, кажется, я расслышал?

— Точно так, ваше превосходительство.

— Однако ж, казалось бы, что и предусмотрительная архитектоника природы с своей стороны…

— Точно так, ваше превосходительство.

— Извольте, милостивый государь, продолжать!

И продолжает. Ни о ком из господ становых не упоминает, а между тем чувствуешь, что каждое его слово так и брызжет становыми…

Как уличить, что инстинкты животных определяются не условиями жизни, а чем-то другим… хоть бы, например, распорядительностью становых? Что такое инстинкты? какое это слово? что такое условия жизни? Становой пристав представляет ли собой условие жизни или нет? что такое самое животное? животное ли, например, человек, или животными называются… только животные? Как с этим быть неспециалисту? Пожалуй, начнешь уличать, да так застрянешь, что потом и не вылезешь! И какой иезуитский ответ… именно иезуитский! «Точно так, ваше превосходительство!» Что ни спроси — все «точно так!». Смеется он или серьезно говорит — сам В. П. Безобразов его не поймет![78] Что же делать-то, спрашиваю я вас, что же делать-то? Ведь этак, пожалуй, придется смотреть, как они революции разводят, да помалкивать! Или…

За этим «или» следует совершенно естественный переход к соображениям о том, какие полагается возможным предпринять меры к освобождению русской жизни от одолевающих ее специалистов и кудесников.

К стр. 324, после абзаца «Как ни больно, но придется…»:

Как скоро состояние бессознательности прекращалось, несправедливость единоторжий выяснилась сама собою, но, к сожалению, не выяснились средства к выходу из него. А средство тут одно: освобождение знания и умения из-под гнетущего контроля энциклопедизма строгости.

К той же стр. Заканчивалось «письмо» в ОЗ следующим текстом после абзаца «Можно бы привести здесь множество примеров…»:

И не только живут, но даже имеют настолько силы, чтобы небезуспешно упорствовать в своих заблуждениях…

«Письмо одиннадцатое» непосредственно продолжает тему «Письма десятого». Салтыков подвергает здесь рассмотрению отношения дворянско- чиновничьего общества провинции к знанию, науке, страх перед ними как началами разрушительными, «посягающими» на привычный уклад жизни. Тема данного «письма»: представляют ли собой «творческую силу» невежество, обскурантизм — неразлучные спутники произвола, поднявшие голову в связи с усилением реакции.

«Строгость» и «предприимчивое невежество» — органический продукт крепостнических отношений, когда «в человеке усматривался лишь материал, который можно по усмотрению и скорчить, и вытянуть». Для осмеяния подобных воззрений и принципов писатель создает метафорическое понятие «кантонистский энциклопедизм». (Кантонисты — дети нижних чинов, до 1856 г. приписывавшиеся от рождения к военному ведомству, обучавшиеся в особых школах, где палочной дисциплиной вырабатывался тип невежественного и грубого служаки.) Это сатирическое обобщение вобрало в себя представление об умственном убожестве и безграничной самонадеянности невежественного бюрократа-солдафона, который, в противоположность «специалисту», деятелю «знающему и мыслящему», берется наскоком за всякую сферу деятельности, готов молниеносно разделаться с любыми общественными потребностями и стремлениями при помощи административного принуждения и «сечения», и привести все науки к «одному знаменателю». Новая, пореформенная действительность «целой цепью неудач протестует» против этих давно изживших себя приемов жизнестроительства. Однако поборники пресловутого «энциклопедизма», как гласила в ОЗ заключительная фраза «письма», не только живы, но и в силе (см. второй вариант к стр. 324). Неуклонный вывод из рассуждений этого письма, сформулированный в его журнальной редакции особенно прямо, — «освобождение знания и умения из-под гнетущего контроля энциклопедизма строгости» (см. первый вариант к стр. 324), то есть полная демократизация всей общественной, государственной, культурной жизни страны как главное условие ее развития, центральная историческая задача эпохи.

Стр. 317…то время, когда в среде нашей сложилась знаменитая пословица: «тяп да ляп — и корабль». — Здесь и далее речь идет о «фантасмагории» всякого рода прожектерства и, одновременно, о разгуле хищничества и казнокрадства в период Крымской войны и вызванных ею больших рекрутских наборов и дворянского ополчения.

Фортеции и ретраншементы — укрепления и окопы (франц. forteresse, retranchement).

Стр. 318. Человек неученый, рыбак, пастух — все это принимало на себя обязательство уловлять людей… — В Евангелии от Матф., IV, 19, Иисус зовет рыбаков Андрея и Симона (впоследствии апостола Петра) следовать за ним, обещая сделать «ловцами человеков». Евангельское выражение используется Салтыковым в разных оттенках иронического переосмысления — это и принуждение, и принижение, и полицейская «ловля» людей, физическое уничтожение.

Стр. 319. Хочу, чтоб на этом месте был город, — и бысть… — Образную параллель к этим декларациям, восходящим к библейской легенде о сотворении мира, составляют действия Угрюм-Бурчеева в «Истории одного города».

Стр. 322…из легиона «способных и достойных»… — то есть из чиновничества, из государственной администрации царизма. Способен и достоин — слова из формуляра о службе.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Впервые — ОЗ, 1870, № 9, отд. II, стр. 64–82 (вып. в свет 4 сент.).

Салтыков работал над «Письмом двенадцатым» в июле 1870 г., параллельно с завершением «Истории одного города». 10 июля он писал Некрасову: «Я кончил «Историю города» и кончаю на днях «Письмо из провинции». Все это будут концы, и я более не стану уже возвращаться к этим предметам».

В журнальной публикации «Письма» следует предположить наличие цензурной замены на стр. 77–80 (стр. 335–338 наст. тома). В ОЗ текст со слов «возможны минуты прозрения» (в абзаце «Но, кроме поверья…») до абзаца «Предположите, с одной стороны…» набран со шпонами, чем отличается от остального текста, набранного без шпон. Очевидно, первоначально здесь был набран иной текст, большего объема.

При подготовке к изд. 1882 Салтыков переработал и сократил «письмо». Приводим три варианта текста ОЗ.

К стр. 333, после абзаца «И заметьте…»:

Конечно, он может утешать себя тем, что в этом случае работа самопокорения имеет чисто внешний характер, что она не затрогивает ни одного существенного убеждения, не разрушает ни одного основного верования, но ведь дней впереди много, и каждый из них приносит за собою все ту же необходимость внешней работы самопокорения. Устоит ли перед этой хмурой перспективой дней та светлая уверенность в неприкосновенности внутреннего строя, которою задается человек, сеющий новое слово на почве, уже поросшей крапивою и репейником слова ветхого, но глубоко пустившего корни?

К стр. 334, после абзаца «Ничтожество этого результата <…> бедными тутошними людьми?»:

…которых типическая особенность в том только и состоит, что им бежать некуда? Он ест хорошую пищу, пьет хорошее вино, носит хорошую одежду; они и <едят,> и пьют, и носят — все худое. Очевидно, что естественное его место не между голодными оборванцами, а между сытыми и хорошо одетыми исправниками и другими пропагандистами всероссийской цивилизации…

К стр. 335, в начале абзаца «Но, кроме поверья…», после слов… «и для масс возможны минуты прозрения»:

…такие минуты, когда они, в свою очередь, начинают влиять на общее течение исторических событий.

Итоговое «письмо о провинции» посвящено разработке одной из постоянных и кардинальных тем Салтыкова — темы взаимоотношений передовой мысли и жизни масс. У Салтыкова нет сомнения, что и для масс возможны «минуты прозрения» (то есть сознательного, исторически активного, революционного действия, как разъяснялось в ОЗ, — см. вариант к стр. 335), что эти минуты «составляют неизбежную страницу в истории каждого народа». Однако свою задачу он видит в исследовании всей трагической сложности реальных коллизий, в которые ставит революционера русская действительность, когда он практически сталкивается с ней.

Забитая веками рабства масса не понимает, что «избавление зависит от нее самой», и ожидает его от чуда. Она не знает о своих «ревнителях», тяжкий опыт выработал в ней недоверие ко всем «сытым». (В ОЗ социально-психологическая мотивировка этого недоверия была развернута подробнее — см. вариант к стр. 334.)

Художник избирает ситуацию, в которой общение революционера с народом принимает наиболее естественный для тогдашних условий вид: его герой водворен в одно из российских захолустий. Эта ситуация весьма характерна для пореформенного десятилетия, когда жертвами репрессий стали не только выдающиеся деятели революционного лагеря — Чернышевский,