Надеюсь, вам ясно?
— Так точно. Вы отдадите меня под суд?
— Я так и знал, что вы ничего не поняли, — зловеще усмехнулся Таккинен. — Здесь нет еще никакого суда. Суд — это я. Ясно?
— Так точно.
— Я освобождаю вас от несения караульной службы и впредь до моего распоряжения запрещаю вам покидать лагерь. Можете идти.
Вернувшись в избу, Таккинен подошел к Васселею.
— Слушай, Вилхо, — заговорил он примирительно. — Ты бывалый солдат и знаешь, что за такие вещи отдают под военно-полевой суд. Но давай кончим дело миром. Забудем этот инцидент. Но с одним условием: чтобы такого больше не было.
— Мне нелегко забыть это, — ответил Васселей.
Утром группы одна за другой ушли на задание. Суоминен не пошел. Ему даже не велели выходить из помещения. И хотя Суоминен всегда на любое распоряжение отвечал «так точно», на этот раз он ничего не ответил. Более того, он нарушил приказ и самовольно вышел. А когда хватились, то его нигде не нашли. Никто из часовых не видел, когда и как Суоминен сумел покинуть лагерь, хотя Таккинен учинил им строгий допрос. На мшистом болоте следы исчезают быстро.
НАЯВУ И ВО СНЕ
Левонен и Таккинен провожали всех уходивших на задание. Васселею тоже пришлось пожать им руки. «Ладно, — подумал он. — Здороваться с ними все равно больше не придется». Уходя из лагеря, Васселей невольно оглянулся раза два, затем торопливо, большими прыжками с кочки на кочку, от дерева к дереву, перебрался через болото и, выйдя на сухое место, залег за деревом и стал наблюдать, не идет ли кто за ним следом. Нет, никого не было видно. Успокоившись, Васселей двинулся дальше. Идти было легко — еды с собой он взял немного, а винтовку сменил на револьвер. Кроме того, были у него топор и нож. Вот и все его снаряжение. На душе было приятно от мысли, что навсегда распрощался с этими людьми. А вот Суоминен! Такого Васселей не ожидал. Суоминена он знал давно: во время похода Малма Суоминен и Паавола жили у них. Уже тогда Суоминен производил иное впечатление, чем Паавола. Тогда Васселей объяснял все мягкостью характера Суоминена. Каким тот был у себя в Финляндии, Васселей не знал.
Васселей шел быстрым шагом. Будь с ним напарник, так, наверное, пришлось бы, бедняге, попотеть, чтобы не отстать. Васселей был рад, что Паавола не пошел с ним. Нелегко было бы от него отделаться. Пожалуй, пришлось бы его убрать. Не одна человеческая жизнь была уже на совести Васселея, и Пааволу он тоже не стал бы жалеть.
«Куда я так спешу?» — удивился Васселей. За ним никто не гнался — ни свои, ни чужие… Впрочем, какая разница между теми и другими? Кто свой, кто чужой? Ему одинаково опасны все люди с ружьями, будь то белые или красные, финны или русские, а сам он… Сам он не хотел быть опасным никому. Он готов хоть сейчас швырнуть ко всем чертям свой револьвер… «Швырнуть?» И Васселей лишь усмехнулся этой нелепой мысли. Спрятанный под пиджаком револьвер похлопывал его по боку, словно, посмеиваясь, уговаривал его бросить эти глупые мысли. «Нет, брат, от меня ты не отвяжешься», — казалось, говорил он. Васселею почему-то вспомнился Боби Сивен. Когда после подписания договора в Тарту Финляндии пришлось возвратить Реболы Советской России, Боби Сивен снял финский флаг с крыши своей управы, а затем застрелился. Таккинен рассказывал, что пулю, вынутую из груди Сивена, какое-то карельское общество вшило в свое знамя. «Пуля самоубийцы в знамени!» — усмехнулся Васселей.
И все-таки на душе Васселея было легко и радостно, он даже не помнил, когда у него было такое чувство раскованности. Год тому назад он шел по этим же местам, и у него было такое ощущение, словно впереди него бежит страшная черная тень. С тех пор образ пожилого красноармейца с кровоточащей раной на груди постоянно преследовал его. Теперь ему казалось, что совесть его стала чище и что у него есть будущее. Он увидит Анни, мать, отца, сына… Он еще не знает, как и когда это случится, но это обязательно будет…
Налево между деревьями заголубело лесное озерко. Выйдя на берег, Васселей спрятался в кустах. Он разглядел торчавший неподалеку в тальнике посеревший шест, установленный на крестовине из жердей. Это — сооружение для сушки сетей, и, видимо, где-то рядом должна быть рыбачья избушка. Так и есть, вон она, стоит среди такого густого леса, что не сразу и заметишь. Подобравшись поближе, Васселей продолжал наблюдать. Трава возле избушки была не примята, даже кострище так заросло травой, что наверняка огонь здесь не разводили уже года два, а то и три. Дверь избушки, висевшая на сделанных из ивовых прутьев петлях, сразу же повалилась, как только Васселей прикоснулся к ней. Пол избушки был застлан высохшим, совсем побелевшим камышом. На сучке, торчащем из стены, висела берестяная коробочка с солью. Рядом в щели нашлись спички, возле каменки была припасена сухая растопка.
Крючки и леска были у Васселея с собой. Добыв из-под коры засохшей сосны жирных белых личинок, Васселей нашел на берегу удобное место и забросил удочку. Сразу же клюнуло. На крючке был довольно приличный окунь. Потом он вытянул второго, третьего. Скоро у него было достаточно рыбы, чтобы и поесть и с собой в дорогу взять.
После сытной, наваристой ухи приятно было растянуться на свежих пахучих березовых ветках, настланных толстым слоем на полу избушки. По-домашнему уютно тлели угли в каменке. Занявшись приготовлением обеда, Васселей не заметил, как небо затянуло тучами и по пластинам еловой коры, которыми была крыта избушка, начал накрапывать дождик. Крыша была сделана на совесть и не протекала. Так что пусть себе моросит… Под дождь лучше спится. Васселей решил выспаться. Если бы дом был поближе, можно было бы обосноваться здесь и подождать, как и что получится в этом мире. Наверное, в конце-то концов утихомирятся люди. Интересно, как бы все сложилось, если бы он, Васселей, после поправки вернулся в свой полк. На чьей стороне был бы их полк? Ведь когда его ранило, в полку шел разброд. Он, Васселей, храбро сражался за веру, царя и отечество. Потом столь же решительно махнул рукой на царя и на веру тоже и, подчиняясь приказу Керенского воевать до победного конца, сражался за отечество, хотя вполне был согласен с лозунгами большевиков: «Долой войну!», «Землю — крестьянам, заводы — рабочим!», «Вся власть Советам!». И все-таки как бы это все повернулось, если бы он был в полку, когда каждый должен был сделать свой выбор? Пожалуй, он пошел бы с большевиками. Многие его товарищи, боевые друзья были большевиками. Это были люди честные и скромные, смелые и прямые. Служил бы Васселей в Красной Армии, как и его Рийко. Только, наверное, недолго. Увидел бы, как всякая голытьба вроде шалопая Мийтрея властью пользуется и людей невинных убивает, — ушел бы он от них. И никто бы его не удержал, встань перед ним грудью хоть родной брат. Отнимать у людей последний кусок хлеба он тоже бы не смог, если бы даже попал в продотряд. А эти, белые, лучше, что ли? Не одного Ярассиму они убили. За три года Васселей всего навидался. Просто смерть Ярассимы стала последней каплей. При мысли о Ярассиме сердце Васселея опалило ненавистью, и он пожалел, что, уходя, не пристрелил хотя бы Левонена. А надо было бы шлепнуть этого богомольного старика. Сколько людей, против которых Васселей не имел зла, погибло от его руки за эти военные годы… А пристрелив Левонена, он сделал бы доброе дело. Из красных надо бы Мийтрея… Одного белого и одного красного хотелось Васселею отправить еще на тот свет. А потом белые и красные пусть себе разбираются и выясняют свои отношения, как им нравится…
Дождь успокоительно накрапывал по крыше, тихо шумели ели, добродушно рассказывая что-то свое, лесное и таинственное. В избушке было сухо и тепло. Мягкие, свежие березовые ветки своим запахом напоминали о бане.
Васселей спал долго. Проснувшись, он полежал, ожидая, что снова уснет, но так и не уснул. Тогда он вышел на берег. Светило закатное солнце. Неужели он проспал целые сутки? Наверное, сутки, потому что очень хотелось есть. А спать он лег, плотно поев. Васселей наловил немного свежей рыбы. Клевало хорошо, и можно было ловить сколько душе угодно. Но ему не хотелось лишать жизни даже рыб. Зачем ему лишнее?
Поужинав, Васселей опять лег.
