Вдруг его охватила тревога. Не может же он весь свой век оставаться здесь. А вдруг сюда кто-нибудь нагрянет? Надо быть готовым уйти в любой момент. Васселей поднялся, высыпал соль из солонки в свой мешочек и убрал его в рюкзак… Но, подумав, опять достал мешочек с солью. Не одному ему нужна соль. Сюда могут прийти люди. Пусть это будут рыбаки или солдаты, белые или красные, всем нужна соль. Он отсыпал половину, соли обратно в берестяную коробочку и повесил ее на видном месте.
В теплой и уютной избушке, при красноватом свете горячих углей, спокойное мерцание которых напоминало о камельке в родном доме, совсем не хотелось думать ни о чем тревожном, хотелось вспоминать что-то родное, ласковое, теплое.
Жизнь человеческая точно карельское лето, короткое и переменчивое. Летом бывают и жаркие дни и облачные. Случается, озеро разойдется, рассвирепеет, но, побушевав, снова успокаивается. И пусть людская злоба пылает сейчас огнем, погаснет и она со временем, и поймут люди, что любовь прекраснее, чем ненависть. Тогда и он, Васселей, сможет жить спокойно у себя дома, будет ловить рыбу, ходить на охоту, корчевать вместе с Рийко лес под новое поле. А вечером они с Рийко, оба потные после тяжелого трудового дня, заберутся на полок в бане, поддадут пару и будут посмеиваться: «Ну-ка, поглядим, у какого солдата спина крепче, у белого или красного!», А какой будет жизнь маленького Пекки? Поди, он уже совсем забыл отца…
…Анни улыбалась смущенно, как она улыбалась много лет назад на посиделках, когда Васселей впервые подсел к ней. Тогда Васселей решил, что эта девушка будет его женой и никто не должен опередить его. Отец и мать сперва были против: семья Анни считалась бедной и не могла дать в приданое даже корову. Но Васселей настоял на своем: ведь он будет сватать не корову, а Анни. Пришлось родителям уступить. И ничего, неплохо они потом ладили с Анни. Анни оказалась послушной и работящей невесткой. Мать Васселея, правда, любит командовать, никому спуску не дает — ни невесткам, ни сыновьям, ни своему старику, ни своему богу, но ко всем она справедлива. И в работе сама служит примером — за ней только поспевай. Бывает, и своему боженьке, который не успевает выполнять всех ее поручений, сердито буркнет: «Висишь тут без дела. Уж лучше я сама сделаю…» — и, не уповая на бога, делает сама.
Васселей улыбнулся, вспомнив, как в дом Анни пришли сваты и как отец невесты, с большим трудом скрывая свою радость, долго раздумывал, почесывая затылок. Уж такой обычай: нельзя сразу соглашаться.
— Да вот не знаю… — сказал он наконец. — Растили мы ее как умели, а теперь вот отдавай ее первому встречному. Однако не дадим.
Это было сказано столь решительно, что старик сам испугался, как бы сваты не приняли его отказ всерьез и не ушли. Но сваты не собирались уходить. Они знали, что не отец невесты эти слова им говорит, а так издавна заведено в деревне.
Анни едва не рассмеялась, когда сваты стали расхваливать, какая у Онтиппы лошадь, сколько у него коров и земли, какие в его доме сани и лодки, сколько всякого добра в амбаре, — и ни слова о женихе. Обычай-то требовал, чтобы и о женихе были сказаны добрые слова, но о нем сваты просто забыли.
Потом родственники жениха и невесты ушли в чужой дом на другой край деревни держать совет, или, как говорится, «на думу». Думать им было уже не о чем, просто тянули время, словно давая понять, что вопрос еще не решен, отдавать Анни или нет.
А как торжественно их с Анни везли в лодке посуху, с берега до самых ворот довезли волоком.
Убаюканный воспоминаниями, Васселей погрузился, в сладостную дрему…
Как бы крепко ни спал Васселей, жизнь научила его всегда быть настороже, и стоило послышаться малейшему шороху, как он просыпался. Васселей вскочил и схватил револьвер. Может быть, показалось? Прислушался. Опять что-то зашуршало. Кто-то ходил около избушки.
Открыв дверь, Васселей успел увидеть, как лосиха, высоко закинув голову, скрылась в кустах. Лосенок, стоявший возле матери, растерялся, потом побежал следом за лосихой. Но убежать он не успел. Васселей выстрелил, и лосенок упал на колени, потом повалился на бок, и его тонкие ноги заскребли копытами мох. Выстрелом в голову Васселей добил лосенка, и тот затих.
«Теперь мяса хватит надолго!» — обрадовался Васселей, как всякий охотник. Но тут ему показалось, словно кто-то глядит на него. Васселей знал, что лосиха, может броситься спасать своего лосенка. И будь лосенок еще жив, она, наверное, кинулась бы на Васселея. Но лосенок был мертв, и лосиха только смотрела большими глазами, полными ужаса и боли, на человека с револьвером в руке, словно говорила ему: «Зачем стрелял? Убей и меня. Ты — зверь». Но Васселей стрелять больше не мог. Дрожащей рукой он сунул револьвер в кобуру. «Зачем ты попался мне, глупенький? Разве ты не знал, что я зверь?» — подумал он с сожалением: ведь еда-то у него была — рыбы же много…
Лосиха медленно удалилась в лес. Васселей проводил ее виноватым взглядом и начал разделывать лосенка.
Да, всегда он вот так… Сперва сделает, а после жалеет… Ему вспомнился один такой, связанный с охотой на лося, случай, который он никак не мог забыть.
В деревне тогда стояли солдаты Малма, и Васселей с отцом прятались от них в тайге. Анни часто навещала их. Как-то уже оправившись от болезни, Васселей убил верстах в десяти от их таежной избушки огромного лося. Отнес часть мяса в избушку и, захватив с собой Анни, пошел за остальным. У Анни был большой кошель. Васселей заполнил его до отказа мясом. Такую ношу не всякий мужчина осилил бы. Анни только шла и покачивалась. Немного прошла, говорит: «Не могу». «Надо», — сказал Васселей: он и сам, хотя после болезни чувствовал слабость, тащил огромную ношу, едва шел. Анни в слезы. Васселей рассердился, выругали ее последними словами. И вдруг до него дошло, какой же он зверь. Бросил он оба кошеля с мясом на землю и повел выбившуюся из сил жену домой. Он готов был нести ее на руках, но она шла сама, он только поддерживал ее. На следующий день он сходил за мясом. Пошел один, хотя Анни и просила, чтобы он взял ее с собой. Неужели он мог быть таким безжалостным к Анни? И был. Бывал и нежным, бывал и жестоким. Тогда все можно было объяснить жадностью. Но ведь он не был жадным, и даже тогда, хотя самим есть нечего было, он роздал мясо людям, бесплатно отдал. Нет, жадным Васселей никогда не был. Он мог отдать другому свою последнюю рубаху. Но жестоким он иногда был…
Анни знала Васселея и прощала ему.
Васселей вернулся в избушку, лег на свежие березовые ветки и, думая об Анни, заснул.
…И Анни пришла к нему. Почему-то она была в своем свадебном наряде, только теперь она показалась еще красивее… А глаза у нее были печальные-печальные. Она даже не вошла в избушку. Васселей зовет ее, а она не идет, стоит во дворе. Он хочет подняться и не может, ноги не слушаются…
— Васселей, где ты? — спрашивает Анни, хотя видит его. — Сколько лет я жду тебя. Все плачу и жду.
— Анни, я иду! Я иду домой!
— Нет, не домой ты идешь, — плачет Анни. — Вспомни, много ли хорошего у нас с тобой было в жизни? Мало было, и то ушло, улетело на крыльях лебедушки в осеннюю погодушку.
Из лесу выходит Пекка, цепляется за материнский подол и тянет ее, тянет.
— Иди ко мне, сынок, иди, — зовет Васселей, а мальчик не слышит. В страхе глядит на бородатого чужого дядю, отца родного не признает.
А тут из чащи выходит лосиха и начинает рогами выталкивать Анни и Пекку с полянки. Анни не хочет уходить, но лосиха прогоняет ее.
Потом мама идет с водой. Она несет на коромысле два огромных ушата. Идет и ворчит на Васселея:
— Все валяешься да шатаешься без дела. Сено косить некому, птицу добывать некому…
— Иду, мама, иду…
Васселей опять пытается встать, чтобы помочь матери, а ноги не слушаются. Отец сидит в избе у печи.
— Помоги, отец, подняться, — просит Васселей.
— Нету у меня силы поднять тебя, — печально говорит отец.
— Помнишь, я маленьким в болото провалился? Ты вытащил меня.
— Тогда ты был маленький. Теперь сам выбирайся из болота.
Как ни старался Васселей, а подняться не в силах. Отец протянул ему руку, Васселей тянется, а дотянуться до нее не может.
