четкого лица. Его социальное происхождение, профессия, образовательный уровень заслонен ныне тем, что типично для агрессивного наркомана вообще: развязность, болтливость по не грозящим собственной безопасности поводам, укоренившееся стремление «завербовать» окружающих, даже следователя и, разумеется, категорическое нежелание выдавать «своих». Кроме того, под арестом он лишен привычного зелья и в полном раздрызге: единственное, что могут тюремные врачи, — это облегчить физические муки наркотического голодания.
Знаменский задерживается на другом листе дела.
— Приятеля вы приобщили или он вас?
— Не помню уже… А вообще приятно за новичком наблюдать… как он делает открытие. Ходил, ничего не соображал и вдруг все начинает чувствовать по-новому. Как он тогда слушает рок-металл! У него глаза на лбу — он первый раз понимает, почему так звучит!.. Да что я вам говорю, кто не пробовал — объяснять бесполезно.
— Я пробовал, — спокойно усмехается Пал Палыч.
— Вы?!
— Пробовал. Именно чтобы понять. Иначе как дело вести?
— Ну? Блаженство?
— Иллюзия блаженства. Иначе не было бы наркоманов. Беда, что несколько раз блаженство, а там вся жизнь насмарку.
— Это точно, — искренне поддакивает Папрыкин, объединенный со следователем мигом обманчивой близости. — И вот ведь паскудство: пока привычки нет, все за так дают. А поймешь, что влип, бежишь: дайте. Что ты, говорят, малый, сколько можно одолжаться, плати…
— По три дырки в день — это приличные деньги, — подсчитывает Знаменский. — Откуда такие доходы, Папрыкин?
— Я же признался.
— На пенсионерах не разгуляешься. Где вы были третьего августа?
Папрыкин стискивает руки.
— У одной девушки, — почти без паузы начинает он врать. — Грубо говоря, проститутки. Тоже увлекается наркотиками. Проститутки, которые колются, это жуть. Плохо одеты, все деньги уходят на это дело, не моются, по ночам не хотят работать, дрыхнут.
Знаменский поднимает ладонь, чтобы прекратить пустое словоизвержение.
— Обратимся к хронологии, Папрыкин. Пенсию вы отнимали в июле и в сентябре. А третьего августа было крупное ограбление на Солянке.
— А-а-а, — тонким истеричным голосом заводит Папрыкин. — Все нераскрытое хотите на нас повесить? Людей калечили, машины угоняли, гостиницу «Россия» сожгли? А я, может, чище вашего! Ну взял, ну украл, так я от беды, меня лечить надо, а лечить не умеете! А вы-то э-эх! Одной рукой меня давите, а другой успехов желаете — кому, интересно?
— Кому же? Поясните смысл ваших выкриков.
— Будто не знаете! Торговец из нас соки жмет, гонит воровать, а у вас с его шефом контакт, да? Мундиром прикрылись, работает в одном кармане!
— Хватит, Папрыкин, что вы городите?
— Да ладно притворяться! Я даже имя скажу: Володя! Володя ведь?
Не то чтобы Пал Палыч поверил намекам арестованного, но какая-то подоплека в них есть, возможно. Это уже беспокойно и неприятно.
На закрытом корте Коваль играет в теннис с Феликсом.
«Псы» немножко болеют.
— Хорошо патрон взял!
— Феликс тоже… только малость суетится.
Сет кончается выигрышем Коваля, и Феликс использует благоприятный момент:
— Олег Иваныч, человека у меня взяли.
— На деле?
— Не-ет, вывеску кому-то почистил.
— Пьяный?
— Стал бы я! — заверяет Феликс.
— Кто такой?
— Двадцать девятый номер.
— А-а, бывший хоккеист, блондин, — Коваль любит показать, что знает людей наизусть, как хороший генерал своих солдат. — Ладно, вытащим.
Когда партнеры, уже переодевшись, выходят на улицу, оказывается, что Коваля поджидает Хомутова.
— Извини, но завтра воскресенье, а потом тебя три дня не будет…
Коваль отпускает Феликса.
— Ты всегда знаешь, где я? — спрашивает Хомутову, идя к машинам.
— Каждую минуту суток.
— Страшная женщина.
Дальнейший разговор происходит в дороге.
— Задержка с пеньковой фабрикой, Олег Иваныч.
— Люба! Я покупаю химическое оборудование, нашел валюту.
— Железная баба там в директорах, не подступишься!
Коваль немало изумлен, что Хомутова перед кем-то пасует.
— Я подумала назначить удобного директора, но это сколько лишних людей подключать. Неграмотно. Может, сменим адрес? Не одна такая фабрика.
— И другие понадобятся. Если из-за трудностей отменять мои решения… лучше разъедемся в разные стороны.
— Понимаешь, Олег Иванович, из рабочих до директора дошла, — виновато объясняет Хомутова. — Все своим горбом. И никаких грехов.
— Семья?
— Муж умер, три дочери, тоже в мамашу, порядочные. Четверо внучат.
— Дети… — чуть задумывается Коваль.
— Олег Иваныч, ты мое отношение к этому знаешь! — позволяет себе некоторую резкость Хомутова.
— Да, способ для подонков…
— Зачем мы держим психолога, врача, адвоката? Найдите больное место. Она всю жизнь делала веревки. Только.
— Нет, Гамлет ошибался, — говорит Коваль.
— Гамлет? Быть или не быть?
— Нет, что на человеке нельзя играть, как на флейте. Можно. Как на гармошке. Главное — растянуть мехи, раздуть. И потом на кнопочки нажимая… — изображает, как надо сыграть нужную мелодию.
Тушина, директор фабрики пеньковых изделий, у себя в кабинете. Она дородная, полнотелая женщина с хорошим открытым лицом и начальственной, а порой и грубоватой повадкой.
Входит Хомутова.
— Прием сотрудников по личным вопросам… — густым голосом говорит Тушина, сразу угадав в посетительнице постороннюю.
— Я по вашему личному вопросу, — с неприятной задушевностью произносит Хомутова, садится без приглашения и, поймав взгляд директорши, гипнотически не отпускает его. — Наши семьи, Анна Кондратьевна, связала общая беда. Кира, дочка ваша, в августе отдыхала в Крыму. Познакомилась там с моим племянником. И так это нам обернулось! — Хомутова неторопливо достает платочек, промокает щеки под сухими глазами.
Тушина пока ничего не отвечает, пока лишь изумлена нелепым каким-то визитом.
— Парень только из армии, а девочка красивая, сексуальная, силком тащит в койку, — продолжает Хомутова. — Вот снялись на память, — со вздохом показывает фотографию, где на фоне южного пейзажа смонтирована молодая пара.
Тушина гневно выхватывает фотографию, рвет в клочки и сыплет перед носом Хомутовой на стол. Чтоб Кира кого-то «тащила в койку»?!
— Вранье, вранье и вранье! Пошла вон!
— Зачем так, Анна Кондратьевна. Фотографий-то вон, — Хомутова вынимает и разворачивает веером пачку фотографий. — Вы поймите, у парня из-за Киры большие неприятности!
Тушину осеняет:
— Ты шантажистка, что ли?
— Конечно, шантажистка, — садится поудобней, кладет ногу на ногу.
Первый тур обработки так и задуман: убедить Тушину, что у нее собираются вымогать деньги. Чем больше вывести из равновесия, раскочегарить, тем сильнее будет шок от дальнейшего.
— Катя! — жмет директорша кнопку на селекторе. — Вызови ко мне… Катя! — крупными шагами выходит в приемную выяснить, что там с Катей, которая не откликается.
Это предусмотрено. Секретаршу под благовидным предлогом удалили. Вместо нее Тушина обнаруживает двух молодчиков из хомутовской охраны.
— Кто такие? — грозно спрашивает она.
— Мы с мамой.
— Тоже переживаем.
И тяжелыми взглядами буквально заталкивают женщину обратно. Вот так, значит, все обставлено: выйти ей не дадут, даже если б могла бросить директорский кабинет на волю темной визитерши с ее молодчиками. Расправиться с ними врукопашную — сил не хватит. Надо взять подмогу. Но прежде чем Тушиной успеть к селектору, Хомутова вываливает новый шмот грязи:
— Врач сказал: «Радуйтесь, что не СПИД. Сифилис все-таки лечится». Заразила парня ваша Кирочка, Анна Кондратьевна, вот какая беда!
Анна Кондратьевна хватается за сердце. Срам невыносимый, наглая ложь! Но ход рассчитан верно: чужих она теперь созывать поостережется, уже не к селектору тянется — к телефону.
— Как зовут племянника?
