«Может быть, он действительно любит меня, — подумала Олимпия, вспоминая внезапный взрыв его ревности два месяца назад, — да, он любит меня. А к настоящей любви нельзя быть равнодушной. Слишком это ценная и дорогая вещь», — сказала она себе с профессиональной компетентностью. И словно отвеянная от зерна полова, промелькнуло перед её глазами лицо Витольда Гальского. Олимпия облегчённо вздохнула, покорно прижалась всем телом к Мериносу и крепко поцеловала его влажными мягкими губами.
— Между прочим, — сказал Меринос, слегка отстраняя её от себя, — ты и не догадываешься, что я вовсе не Филипп Меринос.
— Это не имеет значения, — прошептала Олимпия у самых его губ.
Меринос, тяжело вздохнув, поставил ногу на последнюю ступеньку лестницы в семиэтажном доме. «Эти лестницы — одно мучение», — подумал он. И впервые ощутил лёгкое удовлетворение, вспомнив, что уже в понедельник навсегда с ними расстанется.
Меринос не зашёл в кабинет, а направился в самый конец чистого побелённого коридора и стал в открытой двери ванной комнаты. На газовой плите грелся чайник, а рядом, на ящике, сидела Анеля без фартука, читала газету и курила. Она подняла глаза, посмотрела в его лицо и сразу обо всём догадалась.
— Анеля, — спросил Меринос, — все уже собрались?
— Да, — ответила она, не вставая, — у Крушины.
— Слушай, — Меринос вытащил из заднего кармана брюк кошелёк, — скажи Крушине и Лёве, чтобы ко мне зашли. А вот тебе пятьсот злотых. Пойдёшь в аэропорт, на Гожую — знаешь, где, это?
— Знаю, — коротко бросила Анеля.
— Купишь два билета на понедельник, на утренний самолёт до Штецина. Но что бы там ни было, не возвращайся без билетов, ясно?
— Ясно, — небрежно сказала Анеля.
— А вот ещё двести, — продолжал Меринос, добавляя два красных банкнота к пятистам, — сунешь швейцару, кассирше, кому хочешь, но билеты должны быть.
— Хорошо, — неохотно отозвалась Анеля.
— Сама понимаешь, — неискренне улыбнулся Меринос, — мне нужно немного отдохнуть после этой передряги. Хотя бы неделя отпуска, верно?
— Медовая неделя, да? — с презрительной иронией спросила Анеля.
— Хоть бы и так, — сквозь зубы процедил Меринос, меняясь в лице. — А ты мне, Анеля, не тявкай, не то ещё до моего отъезда можешь остаться без глаз. Зачем же тебе быть слепой, правда?
Он повернулся и пошёл в свой кабинет. Анеля протянула вперёд широкие сильные ладони. Закрыла глаза и представила себе, что тут, возле неё, стоит Олимпия Шувар, а она, Анеля, медленно, но плотно закрывает дверь в ванную, а потом долго, с наслаждением душит красивую женщину, сдавливает изо всех сил её высокую белую шею, сворачивает ей голову и пренебрежительным движением швыряет в угол — мягкую, омерзительную. Теперь, когда Филипп Меринос добился желаемого, единственным чувством Анели стала ненависть, а единственной мечтой — несчастливая судьба этой пары. Она открыла глаза, со злостью плюнула на середину ванной комнаты и положила деньги в чёрную потрёпанную сумку с металлическим замком. Потом позвала Крушину и вышла на лестницу.
На третьей площадке лестницы Анеля встретила низенького пана в котелке и с зонтиком в руках. Он медленно поднимался наверх. «А этот карлик причём?» — подозрительно подумала она, но тут же вспомнила, каким тоном разговаривал с ней Меринос, и пошла дальше.
«Где я видел эту женщину? — пытался вспомнить пан в котелке, окидывая Анелю незаметным, но внимательным взглядом. — А! Знаю. Да это же бывшая “Королева Секерок”!.. Неплохое начало».
Крушина и Зильберштейн вошли в кабинет. Меринос сидел за письменным столом.
— Есть билеты, Лёва? — спросил он.
— Есть, — Лёва вынул из кармана пакет и положил на стол.
— А как там дела?
— Порядок. Пацюк действует, мастерские работают. Я передал, пан председатель, то, что вы говорили. Да, ещё… нашли в конторе избитого до потери сознания Китвашевского, но он утверждает, что был пьян в стельку и упал на станок.
— А кто же его так угостил? — спросил Меринос.
— Я, — неохотно буркнул Крушина, — совсем забыл вам сказать. Он вывел меня, проклятый, из равновесия, ну я и врезал ему.
— Да стоит ли об этом говорить? — серьёзно сказал Меринос. — Всё это мелочи. — Он встал из-за стола и вышел на средину комнаты.
— Ребята, — приветливо сказал Меринос, — нас осталось только трое. Ничего не поделаешь. Но этот случай с матчем мы не должны упустить.
— Правда, — неуверенно отозвался Зильберштейн, — но на этой тысяче штук, — он показал на пакет, лежащий на столе, — не разбогатеешь.
— Ясно, — серьёзным тоном сказал Меринос, — но не о том речь. Важно, что мы сейчас остались втроём.
— Не понимаю, — удивился Крушина.
— А я понимаю, — усмехнулся Лёва, — на каждого из нас придётся большая часть — вы это имели в виду, пан председатель?
— Да, — задумчиво подтвердил Меринос, — весь куш мы разделим на три равные части.
— Что мне с того, — меланхолично покачал головой Зильберштейн, — если дома меня уже ждёт милиция. Вчесняк, наверное, рассказал обо всём, клубок распутали по ниточке и добрались до Зильберштейна. — Лёва вытер рукавом бледный вспотевший лоб; на его лице лежали зеленовато- землистые тени, как после тяжёлой болезни.
— Лёва, — криво усмехнулся Меринос, — странно, но я за тебя спокоен: знаю, что ты всё равно выкрутишься. Особенно, если завтра вечером получишь двести тысяч злотых.
— Что-то не видно этих двухсот тысяч, — заметил с насмешливой улыбкой Зильберштейн.
— Так оно и есть, пан председатель, — вежливо, но довольно тупо сказал Крушина; такую тупость часто называют здравым смыслом. — Я тоже их не вижу. Где этот куш? Как его урвать?
Меринос подошёл к письменному столу, распечатал конверт, вынул из него и бережно расправил на столе один билет; узенькая розово-бронзовая полоска жёсткой бумаги лежала ровно, как ценный документ. Потом Меринос вынул из ящика стола пачку пятидесятизлотовых банкнотов в банковской бандероли с чёрной, грубо напечатанной цифрой 100 и подчёркнуто осторожным движением положил пачку возле билета. Лёва и Крушина с минуту молча рассматривали эти лежащие рядом элементы пока ещё не известной им комбинации.
— Роберт, — медленно вымолвил Меринос, глядя на часы, — сейчас двенадцать часов. Поедешь на Сталевскую, к тому, кто подделал нам бланки поручений. Ты его помнишь?
— Помню, — сказал Крушина, — его фамилия Цепурский.
— Да, — кивнул Меринос, — пусть будет Цепурский. Скажешь ему очень просто: «Уважаемый пан Цепурский, вы человек интеллигентный и знаете, как важно сегодня иметь в кармане несколько злотых». Потом отдашь ему этот билет со словами: «Вот образец», а затем покажешь издалека пачку денег: «А вот двадцать тысяч злотых наличными. Так вот, если вы к завтрашнему утру напечатаете тридцать тысяч таких билетов, то эти двадцать кусков будут ваши».
Цепурский начнёт говорить, что сделать это не так-то просто, что ты слишком поздно пришёл, что осталось мало времени на подготовку афёры, что, мол, там клише, водяные знаки, бумага, что это подделка. Тогда ты ему скажешь: «Цепурский, я обманул вас. У меня в руках не двадцать, а сорок кусков. Они все достанутся вам. А как вы устроитесь с типографией, водяными знаками и клише — это уж ваше дело. Даю вам на все шестнадцать часов. Больше трёх тысяч злотых в час — разве плохая плата? Ну так как, соглашаетесь?» Гарантирую вам, ребята, что согласится.
— Только, — пробормотал Зильберштейн, — не понимаю, зачем нам такое количество билетов — целых тридцать тысяч?
— Очень просто, — Меринос сердечно похлопал Лёву по согнувшейся от удивления спине. — Во-
